- Нам разрешили посмотреть... Похоже, человек из настоящих. Был, - добавил он с грустью.
Власов оставил Лемке в машине (оперативник, надув щёки, молча загрузился в салон и притулился на правом сиденье) и пошёл за фельдфебелем.
"Вольво" стоял возле магазинной витрины, от которой его отделяло каких-нибудь десять сантиметров. На земле, в окружении полицейских и врачей, лежали носилки, накрытые прорезиненной простынёй.
Кормер откинул простыню, давая возможность Фридриху увидеть тело водителя.
На носилках лежал старик в мундире Люфтваффе. Благородное лицо с седой гривой волос казалось спокойным, даже отрешённым. Глаза старика были открыты, но зрачки уже подёрнулись характерной пеленой. На груди сияли боевые ордена. Взгляд Власова упёрся в Рыцарский Крест с Дубовыми Листьями.
- Врачи говорят - сердце не выдержало, - с той же грустью в голосе произнёс фельдфебель. - Ехал, наверное, на ветеранский праздник, друзей повидать. Костюм надел... И тут прихватило посреди дороги. Он уже был почти мёртвый. Но всё-таки успел как-то вырулить и затормозить. Видите, где он остановился? Ещё чуть-чуть, и въехал бы в витрину. Вот же воля была у человека! Настоящий дойч...
Власов рассеянно кивнул. Ему доводилось слышать истории о смертельно раненых летчиках, успевавших посадить самолет в буквальном смысле на последнем дыхании. Сейчас он, однако, внимательно смотрел на породистое лицо старика. Оно почему-то казалось ему смутно знакомым - очень, очень смутно. Во всяком случае, он никогда не видел этого человека живьём. Разве что на фотографиях...
- У него были с собой документы? - на всякий случай спросил Власов.
- Да, ветеранское удостоверение. У него фамилия такая, знаете, из старых... Зайн...
Кормер помялся, вспоминая, потом закончил фразу:
- ...Зайн-Витгенштайн, кажется. Если хотите, сейчас посмотрю точно.
Он сделал шаг к работающей бригаде, но Власов его удержал.
- Кажется, я знаю, кто это... Хайнрих цу Зайн-Витгенштайн, не так ли?
Молодой полицейский растерянно кивнул.
- Когда-то я мечтал с ним познакомиться... Это легенда Люфтваффе. Никогда бы не подумал, что увижусь с ним... таким вот образом.
Полицейский открыл было рот, явно желая что-то спросить, но наткнулся на взгляд Власова, и опустил глаза.
Фридрих молча постоял у носилок, потом так же молча отправился назад.
Настроение было напрочь испорчено.
Этот человек был когда-то одним из его кумиров. Потомок древнего рода, князь Хайнрих цу Зайн-Витгенштайн поступил на службу в Люфтваффе в далёком тридцать пятом. В качестве пилота бомбардировщика "Юнкерс 88" он совершил около 150 боевых вылетов в Битве за Британию. В августе сорок первого князь переквалифицировался в ночные истребители, дослужился до командира эскадрильи, а впоследствии до командира знаменитого Сотого гешвадера ночных истребителей. За время войны он сбил восемьдесят три самолёта, в том числе однажды - три за пятнадцать минут. Сбитый в сорок четвёртом над Нормандией, майор Зайн-Витгенштайн попал в плен к французам и выжил буквально чудом. Когда в январе сорок пятого атлантистов снова вышибли за Ла-Манш, князь, еле живой, был освобожден, но признан врачами негодным к летной работе. До конца войны и несколько лет после преподавал в одном из лучших училищ Люфтваффе. В 1947 он написал "Тактику воздушного боя", сразу же признанную классическим учебником по предмету. Последующая отставка и многолетнее затворничество, завершившееся эмиграцией в Россию, на таком фоне выглядела странно. Ходили слухи о каком-то "открытом письме", который князь то ли написал, то ли подписал. Попытки поговорить на эту тему с кем-нибудь из знающих людей обычно начинались и заканчивались словами "это всё политика, и не наше дело в неё лезть" - и пальцем, устремлённым в потолок.
Уже на новом месте работы Власов узнал причину столь прискорбного завершения звёздной карьеры. Увы, была она не только политической, но и личной. Зайн-Витгенштайн, гениальный пилот и прекрасный офицер, недолюбливал Адольфа Хитлера, но терпеть не мог и Эдварда Дитля. Причины такого отношения были малопонятны: похоже, корни уходили в загадочные обстоятельства августа-сентября 1941 года. Где-то проскакивала малодостоверная байка, что райхсмаршал Гёринг - который, собственно, и выдвинул Эдварда Дитля в качестве удобной временной фигуры, за что впоследствии поплатился - якобы хотел продвинуть наверх и Зайн-Витгенштайна, но Дитль почему-то воспротивился... Как бы то ни было, Зайн-Витгенштайн после войны удалился от дел. Известно, что решения Второго чрезвычайного съезда и Обновление он воспринял в штыки, несмотря даже на своё невысокое мнение о Хитлере. Своё недовольство он выразил в открытом письме Райхспрезиденту, получившем известное распространение в военных кругах. Письмо было крайне оскорбительного содержания и содержало прямые обвинения Райхспрезидента в предательстве национал-социалистических идеалов. Заканчивалось оно угрозой эмигрировать из Дойчлянда в любую страну, "где ещё жив дух нации и чтят традиции национал-социализма в его неискажённом виде". Дитль ответил на это сухой запиской, где предлагал герою в кратчайший срок приискать себе подходящее место проживания - в пределах Райхсраума, "если вы всё ещё считаете себя дойчем", или вне его, "если, как утверждают многие, вы уже духовно сроднились с теми, чьи истребители некогда вызывали у вас совсем иные чувства". Этот обмен любезностями завершился демонстративным прошением о российском гражданстве - князь намеревался жить как можно дальше от Берлина. Впрочем, он всё-таки предпочёл Москву Владивостоку...
Как бы то ни было, весь этот туго завязанный клубок обид всё-таки не довёл старого упрямца до настоящего предательства. Гордый аристократ никогда не принимал никакого участия в антигерманской деятельности - хотя, судя по документам, с которыми Власову довелось работать, попытки использовать князя в политических играх были. Впрочем, когда Шук вернул ему райхсгражданство, Зайн-Витгенштайн не стал публично отказываться, но и никак на это не отреагировал...
И вот теперь, наконец, всё кончилось. Сердечным приступом за рулём на кривой московской улице.
Хорошо хоть, никто не пострадал. Старый лётчик всё-таки сумел вовремя затормозить.
До Тверской доехали в молчании - если не считать кратких указаний Лемке. Тот, похоже, уже переварил обиду, нанесённую начальством: что-то, а чувство субординации у маленького опера было развито в достаточной степени.
Власову разговаривать не хотелось.
Сперва он задумался о совпадениях. Суеверный Лемке наверняка усмотрел бы в двух встречах со стариками, каждый из которых был известен как "Зайн" - пусть даже у одного из них это была гнусная кличка, а у другого часть почтенной аристократической фамилии - какую-нибудь плохую примету. Власов презирал дешёвую мистику; впрочем, и без всяких примет в обеих встречах не было ровным счетом ничего хорошего...
В этих мрачных размышлениях он чуть было не проскочил поворот: выручили рефлексы, намертво вбитые еще в училище. Даже в гуще воздушного боя пилот не должен терять ориентацию.
На Тверскую они выезжали из какого-то переулка, намертво закупоренного нетерпеливо гудящими автомобилями. Между ними ходили доповцы, собиравшие деньги за проезд по историческому центру. Власов отдал десятку, получив в обмен белый прямоугольник с изображением Кремля и датой. Пропуск крепился на лобовое стекло и давал право на езду по Центру в течении суток.
Наконец, он дождался своей очереди и выехал на идеально ровный асфальт Тверской. И при первом же взгляде по сторонам понял, что очутился в каком-то другом городе. Даже в другом времени, отстоящем от уже знакомой ему Москвы образца 1991 года как минимум на эпоху.
В принципе, он был готов к чему-то подобному - хотя бы потому, что неплохо знал историю этого странного места, начиная с "Декрета о свободной торговле", наспех сочинённого временным российским правительством, и кончая фундаментальным "Уложением об особом статусе Центрального Округа г. Москвы" от 11 августа 1973 года. Он хорошо помнил старые чёрно-белые фотографии: бесконечные, на всю улицу, ряды детей и старух, пытающихся хоть что-нибудь продать. Где-то среди них стояла высокая иссохшая женщина с пачкой рукописных листков в руке: знаменитая русская поэтесса, петербурженка Анна Ахматова, еле-еле выбравшаяся из эвакуации в Москву, к друзьям-писателям. На Тверской она пыталась продавать свои стихи. Листочек со стихами стоил две картофелины, и их иногда покупали. Это помогло Ахматовой дожить до первого тома "Carmina", до премии Гёте, второго тома "Carmina", Нобелевской премии за поэму "Тихий Дон", Ахматовского Дома в Переделкино, всемирной славы и памятника в Царском Селе. Не так давно один из этих рукописных листочков с автографом знаменитого стихотворения "Я целую немецкие руки..." был выставлен на Сотбисе. Листочек выкупил Ахматовский Музей. Фридрих даже знал, что восьмистишие Ахматовой - единственный текст из русской школьной хрестоматии, в котором можно найти слово "немец", пусть даже в виде прилагательного; в прозаической классике все подобные слова были тщательным образом исправлены.
