Дивное рокотание санскрита сменилось высоким гнусавым пением, за которым последовала литания — паства отвечала на возгласы священника.
В медном кадиле закурился фимиам. Старый священник воздел руки, призывая к молчанию, нить серого дыма поднялась, не колеблясь, пред божеством, а затем, смешавшись со сквозняком от окна, распустилась в невидимое облако, заполнившее сумрачное пространство таинственным благоуханием потустороннего мира. Уилл открыл глаза и увидел, что Муруган, единственный из всех, не затронут настроением покоя. На лице юноши было написано явное неодобрение. Сам он никогда не карабкался по утесам, и потому находил это занятие очень глупым. Он упорно отказывался принимать мокша-препарат и всех, кто это делал, считал безумцами. Мать его верила в Высших Учителей и постоянно имела беседы с Кут Гуми — неудивительно, что Шива казался юноше вульгарным идолом. «Какая красноречивая пантомима!» — думал Уилл, наблюдая за Муруганом. Но, увы, на ужимки юнца никто не обращал внимания.
— Шиванаяма, — произнес священник, нарушив долгое молчание, — Шиванаяма. — Он поманил рукой своих слушателей.
Поднявшись с места, высокая девушка, та самая, которую Уилл видел на скале, взошла по ступеням алтаря. Привстав на цыпочки — ее кожа при свете ламп отливала медью, — девушка надела гирлянду желтых цветов на одну из левых рук Шивы. Вложив ладонь в руку бога, она взглянула в его безмятежно улыбающееся лицо и постепенно крепнущим голосом заговорила:
О творец и разрушитель, держащий и уничтожающий все;Ты танцуешь в сиянии солнца посреди птиц и смеющихся детейИ глухой ночью посреди мертвых на сожженной земле;О Шива! Черный, ужасный Бхайрава,Тождество и Призрак, Вместилище всех вещей,Правящий жизнью, мой дар тебе — эти цветы,Правящий смертью, мой дар тебе — сердце,Мое сердце — выжженное, как земля.Невежество и самость преданы огню.Танцуй, Бхайрава, посреди пепла.Танцуй, Правитель Шива, посреди цветов,Я буду танцевать с тобой.
Подобно сотням поколений танцующих в экстазе паломников, девушка воздела руки и затем спустилась по ступеням вниз, в сумрак.
Кто-то выкрикнул:
— Шиванаяма!
Муруган презрительно поморщился, тогда как юные голоса подхватили:
— Шиванаяма! Шиванаяма!
Священник вновь принялся распевать гимны. Серая птичка с алой головкой впорхнула в одно из зарешеченных оконец, отчаянно заметалась среди ламп над алтарем, с возмущением и ужасом заверещала и выпорхнула наружу. Пение, дойдя до высшего напряжения, перешло в шепот, в мольбу о мире: «Шанти-Шан-ти-Шанти». Старый священник махнул рукой. На этот раз из тьмы вышел юноша — темнокожий, мускулистый. Склонившись, он надел гирлянду на шею Парвати и, перевив цепь белых орхидей, вторую петлю накинул на голову Шиве.
— Двое в одном, — сказал он.
— Двое в одном, — откликнулся хор молодых голосов.
Муруган яростно затряс головой.
— О, отошедшие к иному берегу, — продолжал темнокожий юноша, — приставшие к иной земле, ты, просветленный, и ты, просветленная; о, взаимные освободители, сочувствие в объятиях бесконечного сочувствия.
— Шиванаяма.
Юноша поднялся на ноги.
— Опасность, — заговорил он. — Вы добровольно, осознанно пошли ей навстречу. Вы разделили ее с другом, со могими друзьями. Разделили сознательно, с той степенью осознанности, когда опасность становится йогой. Двое друзей, связанные веревкой, на отвесной скале. Иногда трое или четверо. Каждый осознает свои напряженные мускулы, свою сноровку, свой страх и силу духа, превосходящую страх. И каждый, конечно же, думает в это время о других, заботится о них, делает все ради их безопасности. Жизнь в наивысшей точке физического и умственного напряжения, жизнь насыщенная, осознанная как ценность из-за непосредственной угрозы смерти. Но после йоги опасности наступает йога достижения вершины, йога отдыха, йога расслабления, йога полной, всецелой восприимчивости, йога понимания данного как данного, без проверки моралью, без примеси заимствованных идей или произвольных фантазий. Вы сидите здесь, расслабившись, бездумно глядя на облака и солнце, открыто вглядываясь вдаль, способные принять бесформенное, необлеченное в оболочку слов молчание мыслей, которое неколебимый, вечный покой вершины позволяет вам провидеть в мерцающем потоке обыденного сознания. А после наступит йога спуска, следующая ступень йоги опасности: время нового напряжения и осознания жизни во всей ее блистательной полноте, тогда как сами вы находитесь на волосок от гибели.
И вот, достигнув дна пропасти, освободившись от веревки, вы шагаете по скалистой тропе к виднеющимся впереди деревьям. Внезапно вы оказываетесь в лесу, и здесь вас ждет иная йога — йога джунглей; жизнь бьется рядом с вами, жизнь джунглей со всем ее великолепием и гниющей, кишащей мерзостью грязью, со всей ее мелодраматической двойственностью: орхидеи и сороконожки, нектарицы и пиявки — одни питаются нектаром, другие — кровью. Жизнь, восстающая из хаоса и безобразия, творящая чудеса рождения и возрастания, но творящая их, как представляется, безо всякой цели, кроме саморазрушения. Красота и ужас, — повторил он, — красота и ужас. И вдруг, вернувшись из одной из экспедиций в горы, вы понимаете, в чем состоит примирение. И не просто примирение. Слияние, единение. В йоге джунглей красота заставляет вас осознать ужас. В йоге опасности жизнь примиряет с вечным присутствием смерти. Равная Субботе йога вершины помогает отождествить вашу самость с пустотой.
Наступило молчание. Муруган нарочито зевал. Старый священник зажег новый жгут ладана и, бормоча, овевал им танцующего бога и также космических любовников — Шиву и его супругу.
— Дышите глубоко, — сказал Виджайя, — и, пока вы дышите, сосредоточьте свое внимание на благоухании. Пусть все ваше внимание будет поглощено им; осознайте, что это такое — явление, невыразимое словами, неподвластное объяснению разумом. Осознайте его в чистом виде. Примите это как тайну. Благоухание, женщины и молитва — вот три вещи, которые Магомет любил превыше всего. Необъяснимо ощущение аромата, прикосновения к коже, необъяснимо переживание любви, и — тайна тайн — Единое во многом, Пустота во всем, Тождество, присутствующее в каждом явлении, в каждой точке и каждом миге. Вдыхайте, — повторил он, — вдыхайте, — и, садясь, прошептал напоследок, — вдыхайте.
— Шиванаяма, — повторил в экстазе священник. Доктор Роберт поднялся и, приблизившись к алтарю, подозвал Уилла:
— Идите, сядьте рядом со мной, — прошептал он. — Я хочу, чтобы вы видели их лица.
— А я не помешаю?
Доктор Роберт покачал головой. Они поднялись на несколько ступеней и уселись бок о бок в полутени, меж тьмой и светом ламп. Спокойным, размеренным голосом доктор Роберт принялся рассказывать о Ши-ве-Натарайя, боге Танца.
— Взгляните на этот образ, — сказал он, — взгляните на него новыми глазами, которые даст вам мокша-препарат. Взгляните, как бог дышит и пульсирует, как становится все великолепней. Он танцует сквозь время и вне времени, танцует вечно и во всякий миг. Танцует, танцует сразу во всех мирах. Посмотрите на него.
Уилл, взглянув на запрокинутые лица слушателей, увидел, как они, одно за другим, озаряются восторгом, как на них отражается узнавание, понимание — признаки набожного удивления, граничащего с экстазом или ужасом.
— Вглядитесь пристально, — настаивал доктор Роберт, — еще пристальней, — Выдержав паузу, он продолжал: — Шива танцует сразу во всех мирах. Первый мир — это мир материальный. Поглядите на светящийся круг, символ огня, в котором танцует бог. Круг этот означает природу, мир массы и энергии. В нем Шива-Натарайя танцует танец бесконечного возникновения и уничтожения. Это его лила, его космическая игра. Он, как дитя, играет ради самой игры. Но это дитя представляет собой Мировой Порядок. Его игрушки — галактика, площадка для игры — бесконечное пространство, и каждый палец находится от другого на расстоянии в тысячи миллионов световых лет. Взгляните на фигурку на алтаре. Она создана человеком, и представляет собой всего лишь слиток меди в четыре фута высотой. Но Шива-Натарайя заполняет вселенную, он сам — эта вселенная. Закройте глаза и представьте его, возвышающегося в ночи, простирающего руки на безграничные расстояния, с волосами, разметавшимися в бесконечных пределах. Натараия играет и среди звезд, и в атомах. Но он играет также, — добавил доктор Роберт, — в каждом живом существе, в каждой чувствующей твари, в каждом ребенке, каждом мужчине, каждой женщине. Игра ради игры. Он играет в нашем сознании, в нашей способности страдать. Нас поражает эта игра без цели, нам бы хотелось, чтобы Бог никогда не разрушал свои творенья. Или пусть справедливый Бог уничтожит боль и смерть, накажет злых и наградит добрых вечным счастьем. Добрые страдают, невинные мучаются. Так пусть же Бог будет сочувствующим, пусть он утешит нас. Но Натараия только танцует. Это бесстрастная игра в жизнь и смерть, в добро и зло. В верхней правой руке он держит барабан, которым вызывает бытие из небытия. Там-тара-рам — сигналит зорю творенья, отбивает космическую побудку. Но взгляните на верхнюю руку. В ней он держит пламя, которым уничтожит сотворенное им. Он танцует первый танец — о, какое счастье! Он танцует другой — о, какая мука! Какой страх, какое одиночество! Прыжки, скачки, подлеты. Скачок — из полноты жизни в ничто смерти, и обратно, из ничто смерти — в полноту жизни. Натараия весь в игре, он играет ради игры, бесцельно и вечно. Он танцует ради того, чтобы танцевать, танец — его маха-сукха, его беспредельное, вечное блаженство. Вечное Блаженство, — повторил доктор Роберт, и тут же переспросил: — Вечное Блаженство? — Он покачал головой. — Для нас это не блаженство, но только колебание меж счастьем и ужасом и возмущением при мысли, что наши страдания — такое же па танца Натарайи, как наши удовольствия, как жизнь или смерть. Давайте над этим немного поразмыслим.
