На это Полуголый произнес фразу, которая сама по себе представляет своего рода микровспышку.
Произнес так значительно и загадочно, что у меня сладкий холодок пробежал по позвоночнику:
— Это не только будет. ЭТО УЖЕ БЫЛО. НЕСКОЛЬКО РАЗ.
Каким-то страшным и в то же время пьянящим и беспечным холодом повеяло от этих слов. Словно бы великое тайное знание, к которому в нормальной ситуации приближаются десятилетиями духовных практик, вдруг само открылось: просто так, похуистично, небрежно, бесцельно…
Такой пик требовал быстрого снижения, комического эффекта (такого рода эффекты можно называть Хвостом Лисы, с его помощью случайно высказанные истины заметают свои следы). Комический эффект не заставил себя ждать.
Раздался плаксиво-женский голос, который с бытовой жалобной интонацией посетовал:
— Чтобы Кнопку нажать, это еще уметь надо, а сейчас молодежь техникой совсем не интересуется. Не думают о завтрашнем дне.
Это замечание разрядило хоть и счастливую, но все же вытаращенно-откровенческую атмосферу всего разговора.
Кто-то заржал, подошли какие-то парни с вопросами:
— А? Что?
Последнее мгновение весны
Май 1945 года. Берлин. По-весеннему светло в кабинетах Управления контрразведки. Все открыто и распахнуто: окна, двери, сердца… Весело пахнет войной, весной, горьким дымом — горят разбомбленные дома, в спешке жгут документы в архивах и канцеляриях. Звонко или глухо хлопают выстрелы то в одной, то в другой комнате, — офицеры в черных мундирах стреляют в себя. Разрозненные эти выстрелы звучат сквозь канонаду: советские войска близко, бои идут уже на соседних улицах. Блестя сапогами, идет по коридору офицер — подтянутый, в черной форме СС, с темными спокойными глазами. Это Макс Отто фон Штирлиц. Он же полковник Максим Исаев, советский разведчик. Офицер входит в свой кабинет, запирает за собой дверь на ключ. Подходит к окну, распахивает его, полной грудью вдыхает дымный весенний воздух. Он счастлив. Вот оно — утро, которого он ждал четыре долгих года войны.
Пьянящее слово «победа» проступает повсюду: в дымах, в рваных облаках, на стенах полуразрушенных домов.
Он сделал для этой победы все, что мог. Все эти годы он носил униформу врага, говорил на языке врага, он подобрался к самому сердцу вражеской империи и незаметно подтачивал это сердце, разрушал его — и вот, еще несколько последних судорожных вздрагиваний, и сердце это прекратит биться навсегда. Конец проклятой войне! Конец фашистам! Кружится голова при мысли о том, что можно будет сбросить этот сраный черный мундир, сорвать с рукава шелковую ленту со свастикой, вернуться в любимые города, в родные деревни, лежать в травах, спускаться к рекам, бродить по извилистым тропам, слушать скрип лодки в тумане и дальний лай собак, поцеловать мохнатую лапу ели, услышать треск костра, затянуться махоркой, опрокинуться в душистый альков сеновала, войти и еще раз войти в родное женское хохочущее русское тело, услышать задумчивый протяжный стон, уснуть, бродить во сне по извилистым коридорам гестапо, проснуться, понять, что это был сон, вскочить в медленно набирающий ход поезд, курить в тамбурах, подставляя лицо дорожному ветру, встретить старика на пыльной дороге и увидеть в его прищуренных глазах лукавинку, неподвижное отражение свечи, страшную смешливую мудрость вечного младенца, затянуть песню про высокий обрыв над рекой, смотреть на мутное солнце в степи, получить орден Боевого Красного Знамени и в пьяном бреду подарить его малознакомой девушке, расставаясь с ней на вокзале провинциального городка, на полустанке, на дощатой платформе с проросшей травой, расставаясь с ней после сумбурной и страстной ночи, понимая что она — эта молоденькая девушка в красном ситцевом платье — она и есть Боевое Красное Знамя — это она взлетала над наступающем полком, она стояла на куполе рейхстага, подняв к вискам худые усталые руки, с ее именем не губах шли солдаты в атаку и гибли в окопах… Затянуть песню, разбить пустую бутылку о кирпичную стену тюрьмы, заснуть, проснуться…
Хлопнул выстрел в соседнем кабинете. А лучи-то, лучи! Звук падения тела на пол. Айсманн застрелился. Туда ему и дорога! Честный малый. Мог бы сидеть юнкером в родовом гнезде, потягивать портер, ебать крепких кашубских девчат… Но голос древних рыцарей грянул в его душе, он услышал, как скачут они в бой под знаменем креста, как гремят копыта их коней, как горят орденские замки… Он увидел, как предок его Гюнтер Зеленый врубается в ряды язычников, как рубит и рубит и хохочет веселый берсерк, и гибнет пронзенный стрелой с последним криком «Das Gott und Das Blut» (Бог и Кровь). И Айсман надел черный мундир и нарукавную повязку со свастикой…
Горят и рушатся берлинские дома. Русская артиллерия бьет и бьет по городу — без пощады, без устали. Хорошо! Это за наши разрушенные города, за наше высокое небо, за святую Волгу, которую вы сделали ржавой от крови! Штирлиц закрывает глаза. Хорошо! Солнечный луч… Пробился сквозь дым и согрел сомкнутые ресницы. Сейчас бы выйти в поле в простой рубахе, покосить вволю душистые травы, насыщенные росой и запахом ушедшей ночи… Косить, пока огромное солнце не встанет в зените, потом выпить ковш колодезной воды и уйти в лес, горстями есть чернику на спелых полянах, лежать на косогоре, глядя в синее холодное небо, и забывать, забывать, забывать ненавистные лица: лошадиное Кальтенбруннера, пухлое Бормана, крысиное Гиммлера, младенческое Мюллера, кокетливое Шелленберга, трагически-нелепое фюрера… Лица обезумевших дворников. Почему мы, немецкие дворяне, вынуждены служить под началом этих наглых мечтательных тварей? Они просрали великую войну, они погубили Германию… Где же вы, потомки Каролингов и Меровингов? Пусть в этот страшный час правнуки древних властителей поднимут над Германией светящийся меч, и мы, рыцари Европы, воспрянем духом… Встанем спиною к спине… Насмерть сомкнем сверкающие щиты…
Еще один выстрел. На этот раз в соседнем кабинете справа. Хольгерт. Слышно, как падает, как бьет в агонии начищенным сапогом…
Счастливого пути в ад, друг. Когда-то ты хотел стать пастором, изучал протестантскую теологию, а вот теперь совершил самый тяжкий для христианина грех — самоубийство. Тебе там понравится. Ты был жестоким, Хольгерт, ты любил бить и пытать людей, но в дружбе был самоотверженным, преданным, веселым. С тобой было хорошо буянить в кабачках, бегать пьяным по улицам, орать студенческие песни на пьяной латыни кабаков, совершать налеты на берлинские бордели, бить смертным боем трактирщика… Зверская, молодая удаль плескалась в твоем сердце! Ты не захотел видеть позора Германии. Молодец, дайте ему студенческий билет в ад со скидкой. Он заслужил скидку, этот гуляка-палач. Прощай, дружище, мне будет не хватать тебя. Мы славно поработали и славно повеселились вместе. Проваливай в свою сраную Валгаллу, ублюдок!
Штирлиц открывает верхний ящик своего рабочего стола, там нет больше папок и бумаг, чернеет лишь одинокий «Вальтер». Штирлиц вынимает пистолет, проверяет патроны. Заряжен. Офицер подходит к окну, садится на подоконник, беспечно, по-весеннему, качает ногой в блестящем сапоге. Смотрит, как отражается свет в элегантных морщинах сапога. Блядь, как же все-таки круто — ходить в таких сапогах! Их скрип… Он напоминает скрип калитки в маленьком саду, ночью, где воздух пьян от аромата цветущих вишен… Туда …через окно прыг и …потому что ночь и любовь… Прощайте, сапоги!
Снова выстрел. Тихий, приглушенный. Это из кабинета напротив. Барон Пауль фон Пфеффернштайн. И ты туда же, старина Пфеф? Ты же так любил жизнь, рыжий верзила! Ты, основатель клуба «Веселые щенята». Одно слово — барон, но всем известно, что ты всегда был нищим и зарабатывал игрой — ошивался возле карточных столов, передергивал, играл в рулетку, но твой предок, старый бандит Барбаросса, позвал тебя из глубины веков, и ты сменил фрак игрока на черный мундир, сделался одним из блестящих аналитиков Абвера. Мне прекрасно известно, что ты всегда вел двойную игру, ты подкидывал информацию англичанам, и все равно ты любил Германию, как кошка молоко, и теперь ты валяешься на ковре своего кабинета, сжимая в руке дымящийся пистолет.
Ребята! Рыцари! Айсман, Хольгерт, Пфеффернштайн! Вы отдали жизни за свою ебнутую, глубоко ебнутую страну, за ее последний порыв, и страна эта никогда не вспомнит о вас. Страна ваша лежит в руинах, и ей насрать на вас — ей на хуй не нужна ваша жертва! Но я-то не забуду вас, засранцы! Друзья…
Штирлиц легко вспрыгивает на подоконник. За дымом, за руинами, за фонтанами взрывов нарастает и крепнет какой-то гул. Это идущий огромной волной совокупный звук множества голосов и постепенно становится слышно:
— Ура!
Русское ура! Господи, дождались. Победа!
Сквозь гарь и марево пожаров где-то далеко вспыхивает трепещущее красное пятнышко — красный флаг. Знамя победы над куполом рейхстага! Это она, та святая провинциальная девочка в красном платье стоит на куполе, прижимая к вискам холодные усталые руки. Штирлицу кажется, что он видит ее, вот-вот различит ее смеющееся, радостно-испуганное лицо!.. Лицо Весны… Но все дробится в непрошеных слезах, наполнивших глаза. Он никогда не был так счастлив!
