— Обвиняемый Пауэрс, признаете ли вы себя виновным?
— Да, признаю.
После этого судья объявил двадцатиминутный перерыв. Когда меня уводили, я заметил Барбару, махавшую мне из ложи на другом конце зала, и в первый раз увидел здесь свою семью. До этого никто из моих родителей никогда не бывал за пределами США. Они выглядели такими одинокими, такими чужими в этой незнакомой стране, что у меня комок подступил к горлу. Я был благодарен за перерыв, мне не хотелось, чтобы столько людей видели мои слезы.
Во время перерыва переводчик рассказал, что на суде присутствует несколько сот иностранных журналистов. «Интерес настолько велик, — сказал он, — что целые толпы людей пришлось отправить назад. Работники телевидения снимают весь судебный процесс, чтобы затем показать его по советскому телевидению и в кинотеатрах». Что же касается помещения, где происходит суд, оно известно как Колонный зал.
Вернувшись на скамью подсудимых, я отметил еще одно различие в ведении судебного процесса в СССР и США. Первым лицом, свидетельствующим здесь против обвиняемого, оказывался сам обвиняемый.
Обвинитель Руденко задавал вопросы.
— Подсудимый Пауэрс, когда вы получили задание нарушить воздушную границу СССР?
— Утром 1 мая.
Если здесь находился представитель ЦРУ — а я был уверен, что в этой огромной толпе обязательно должен присутствовать по крайней мере один такой человек, — он знал, что это ложь. Я надеялся, что, восприняв это как предупреждение, он внимательно выслушает мои ответы на последующие вопросы, особенно когда речь зайдет о высоте полета.
После дополнительных вопросов было установлено, что приказ о полете исходил от полковника Шелтона, что он был командиром подразделения «10–10» в Адане (Турция), что полет я начал в Пешаваре (Пакистан).
— Каким образом самолет «У-2» оказался на аэродроме в Пешаваре?
— Он прибыл на аэродром накануне вечером, 30 апреля.
— Его пилотировал другой летчик?
— Да.
— Но его прислали для того, чтобы вы летели в СССР?
Я понял, что это ловушка. На всех допросах я утверждал, что узнал о предстоящем полете лишь за два часа до вылета. Меня пытались заставить дать иные показания.
— В тот момент я не знал, что должен лететь, но, вероятно, самолет был доставлен туда с этой целью.
— К полету готовили только вас, или же подготовку проходили и другие пилоты?
— Одновременно готовились два человека.
— Почему?
— Не знаю, почему…
С этой дилеммой — что говорить и о чем умалчивать — я постоянно сталкивался во время допросов. Я не знал точно, какие сведения о наших полетах распространены в США. Если я не скажу о запасном пилоте, а в США сделают это, русские подумают, что я намеренно что-то скрываю. С другой стороны, упоминание о нем может заставить их поинтересоваться другими полетами. Если для каждого задания имелся дублер, почему бы с этой целью не использовать и меня? Может быть, меня так же использовали, и теперь я лгу, утверждая, что ничего не знаю о предыдущих полетах-вторжениях. Пытаясь вести двойную игру, я говорил, что, насколько мне известно, подготовка запасного пилота, по-видимому, является новой практикой.
Руденко задавал вопросы об «У-2»: — Это разведывательный военный самолет? — Еще попытка сделать меня военным.
— Я не назвал бы его именно военным, но это самолет такого типа, который подходит как для разведки, так и для исследований на больших высотах.
— А для военных целей?
— Как я говорил, я не знаю, военный он или нет.
— Но он принадлежал к вашему подразделению?
— Да.
— К подразделению «10–10»?
— Да.
— Это военное подразделение?
— Ну, командуют им военные, но большая часть личного состава — гражданские.
Не сумев получить от меня признание в том, что подразделение «10–10» военное, они нашли более легкий выход. В официальной стенограмме судебного процесса, опубликованной и в СССР и в США, в переводе на английский слово «ну» («well») было заменено на «да» («yes»).
В стенограмме имеется немало таких замен. Каждое из них касается важного вопроса, как и упомянутое выше, а это доказывает, что дело здесь не просто в плохом переводе.
К счастью, несколько присутствовавших на суде репортеров не стали полагаться на авторизованный текст, выпущенный в СССР, а вели собственные записи.
— Видели ли вы какие-либо опознавательные знаки на «У-2» перед полетом?
— Я не мог осматривать самолет, поскольку был одет в специальный летный костюм, и поэтому не знаю, были ли на нем какие-нибудь знаки. Мне было трудно осмотреть самолет со всех сторон.
— Но видели ли вы какие-либо опознавательные знаки?
— Я не осматривал самолет с близкого расстояния.
— Но видели ли вы когда-либо, подсудимый Пауэрc, опознавательные знаки на «У-2»?
— На всех самолетах, базирующихся в Турции, имелись опознавательные знаки.
— Но я спрашиваю вас об «У-2».
— Лично я не видел никаких опознавательных знаков на этом самолете, но на всех других самолетах, которые я видел, опознавательные знаки имелись.
Руденко начал раздражаться.
— Мне важно установить, что самолет, на котором летел подсудимый Пауэрc, не имел опознавательных знаков. Почему на нем не было опознавательных знаков?
— Я не уверен, что их не было.
— Но вы только что сообщили суду, что не видели никаких опознавательных знаков.
— Я не искал их.
— Кроме того, вы заявили, что отсутствие опознавательных знаков имело целью скрыть национальную принадлежность этих самолетов.
— Повторите, пожалуйста, вопрос.
— В ходе предварительного следствия вы заявили, что отсутствие опознавательных знаков имело целью скрыть национальную принадлежность этих самолетов.
Руденко говорил неправду, и мы оба знали это.
— Я не помню.
Я понимал, что полет на самолете без опознавательных знаков является нарушением международного права, и не был уверен, что такое признание не ухудшит моего положения и не скомпрометирует США. Во время допросов я настаивал на том, что все «У-2» в Адане имели знаки, показывающие их национальную принадлежность. Это была правда, по крайней мере отчасти. Подобные знаки имелись на хвосте самолетов. Перед каждым полетом-вторжением их удаляли. Ноя не намеревался признаться в этом. Не было у меня и желания изменить свою версию теперь, хотя я не знал, какие части самолета сохранились. Поэтому я и оговаривался, что до полета знаков не заметил. Только увидев обломки самолета на выставке в Парке имени Горького, я представил, на каких частях машины знаки должны были бы остаться сравнительно неповрежденными.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
