После того, как ей сообщили новость, Фрэн первым делом позвонила с океана мне, настаивая, чтобы я пришел на передачу, был рядом с ней. Как раньше. Как в пору Театра на Четырнадцатой улице.
Я ответил, что ни за что не пропущу такого случая. Раз двадцать повторил, как я рад за нее.
Мы оба повесили трубки.
Из другой комнаты отец хрипло прокричал мне, что ему нужна доза.
* * *
У Артура Миллера была Мэрилин Монро. У армии был Элвис. У меня — отец.
Я ненавидел отца. Никакое другое, менее жесткое, слово тут не подошло бы. Я ненавидел его, но по-прежнему жил с ним. Это был какой-то безумный синдром дурного обращения. Когда-то меня удерживали его побои, страх перед побоями. Теперь, когда он стал безвредным и жалким, это было чувство вины. Невысказанная клятва, адресованная матери, не давала мне бросить его на произвол судьбы: иначе я чувствовал бы себя виноватым. Мне суждено было заботиться о нем, пока он жив. И пока он жив, мне не суждено было стать свободным.
Сколько способов умереть существует для алкоголика? Сколько способов закончить жизнь — для наркомана? Столько же, сколько ночей я убаюкивал себя перед сном, перебирая в уме все эти способы. Обыденный: пьяница падает. Пьяница разбивает себе голову. Пьяница слишком пьян, чтобы как-то помочь себе, он просто лежит и истекает кровью. Сенсационный: наркомана изрешетили пулями во время налета агентов ФБР из отдела по борьбе с наркотиками. Просто иронический: пьянь, рвань и дрянь — у него отказывает сердце, когда он поднимается по лестнице, и он испускает дух на тех же ступенях, где много лет назад испустила дух моя мать.
Но ничего этого не происходило.
Как бы разрушительно ни действовали на моего отца спиртное и наркотики, они не могли его уничтожить. У него выработалась сопротивляемость. Курево, колеса — ему все трын-трава. Спиртное для него — все равно что стакан прохладной воды. Мне ничего больше не оставалось, как сидеть и дожидаться, дожидаться, дожидаться, когда же его не станет.
Сколько способов умереть существует для алкоголика? Сколько способов закончить жизнь — для наркомана?
Для моего папаши — по-видимому, ни одного.
Прервав поток ругани, я извинился перед Сидом за то, что заставил его все это выслушивать. Я зашел к нему на работу поплакаться в жилетку — и теперь нападал на своего отца — этого зловонного алкаша. Этого паршивого, проспиртованного ублюд…
Снова — Сиду:
— Извини.
Сид пару секунд сидел молча. Он немного поерзал за своим письменным столом.
— Я хочу тебе кое-что рассказать, Джеки. Мне надо было сразу рассказать тебе это… — Он умолк, обвел взглядом комнату, посмотрел в окно. На меня он не глядел. — В моей жизни… э… было время, когда я слишком много пил. Слишком много, слишком часто.
У меня вырвалось:
— О-о! — От удивления, от любопытства. Но больше всего — от сожаления, что я толковал перед Сидом о том, как должны умирать пьяницы.
— Да что там говорить! Я был алкоголиком. До сих пор им остаюсь. То-то и оно: привыкнешь к бутылке — она больше никуда от тебя не уйдет.
Сид ждал, что я скажу что-нибудь в ответ.
Я не проронил ни слова.
Сид продолжал:
— Когда Эми… когда ее не стало, я на некоторое время будто в яму провалился. Ты представить себе не можешь, как мне было больно, когда она… И вот, живешь с этим пару недель, несколько месяцев и наконец ты уже не хочешь так жить, не хочешь ничего чувствовать. Тут-то на помощь и приходит спиртное. — Сид рассеянно водил пальцами по столу. — И вот я, когда слушаю, как ты говоришь про своего отца…
— Но ты — совсем другой человек! — согласился-возразил я. — А мой отец, этот… Как он со мной обращался…
— А ты думаешь, я никого не заставлял страдать?
Ну, тут уж я не знал, что и подумать.
— Я никого не бил. Никогда не впадал в буйство.
— Ну, тогда ты и не…
— Страдать можно по-разному. Мой брат, его жена — ты бы у них спросил, каково им было рядом со мной, когда я надирался. Или у моих клиентов, чьими делами я должен был заниматься, а на самом деле в разгар дня сидел за стаканом. — Он уронил голову. — Не случайно мне некем похвастаться из знаменитостей, а те клиенты, что у меня есть…
— Что — они? Не забывай, мы с Фрэн тоже к ним относимся.
Тут он слегка улыбнулся.
Я осторожно добавил:
— Но ты-то уже завязал. Я хочу сказать, это-то и важно. А мой папаша не собирается от бутылки отрываться. Ты ведь завязал… да?
Сид кивнул.
— Однажды только не удержался. А так я приверженец здорового образа жизни. Я просто рассказываю тебе все это, Джеки, потому что ты должен об этом знать. Ты должен знать, что люди не безупречны. Что я не… Я тебе это рассказываю потому, что, зная, как ты относишься к пьяницам… — Впервые с той минуты, как началась эта исповедь, Сид поглядел мне в глаза. — Если ты захочешь от меня…
Сколько еще людей за всю мою жизнь так порядочно со мной обходились? Включая Сида, я все равно загнул бы не все пальцы даже на одной руке.
Я повернул запястье, сверился с часами.
— Мне нужно домой, переодеться. Нам, — я сделал особый упор на это слово, — надо быть в «Копе» в полседьмого.
* * *
«Копакабана». «Копа». Предмет моей преданности. Символ эпохи: высший класс. Запах больших денег. Про нее читаешь, про нее слышишь, но большинство американских тружеников спустило бы весь свой месячный заработок только на входной билет, еду и выпивку. Но даже если б им удалось наскрести столько зелени, они бы выяснили, что могут лишь подойти к «Копе», а вот войти внутрь не могут. И дело не в том, что в этом клубе не любили чернокожих. То же самое относилось к «Аисту», к «21» и особенно к «Эль-Марокко». В «Копе» не любили всех, у кого не было денег, или влияния, или приемлемой комбинации того и другого. В этом смысле «Копакабана» отличалась прогрессивными взглядами: ее дискриминация уравнивала всех.
Мы с Сидом вылезли из такси на пересечении Шестой и Мэдисон, подошли к дверям «Копы». У меня был переброшен через плечо пластиковый пакет с костюмом, только что из чистки. Внутри нас окликнул — «Эй, как дела?» — Жюль Поделл, владелец клуба, который тут же наскоро представил нас всем вокруг. Официантам, барменам. Я поздоровался с каждым.
В ответ я чаще всего получал прохладные взгляды.
Нас проводили в мою гримерку — номер в «Гостинице 14», расположенной над клубом. Ко мне зашел Тони Беннетт, опередив меня и лишив меня возможности первым его поприветствовать. Он сказал, что слышал хорошие отзывы обо мне, о моих выступлениях. Сказал, что надеется на успешное совместное представление, а если что, то он мне поможет, стоит только дать ему знать.
Он спрашивал: может ли чем-нибудь помочь мне?
Тони оказался приличным человеком. Рядом с ним я не чувствовал себя мальчишкой на переменке: напротив, создавалось ощущение, что я с ним на равных, что сам я — вроде как звезда.
Он снова пожелал мне удачного представления и отправился к себе в гримерку — готовиться.
Сид сначала поторчал рядом, а потом объявил, что ему нужно пойти поглядеть на публику. По правде говоря, я решил, что он просто не хочет заражать меня собственной нервозностью. Он ушел, на ходу роняя пожелания удачи.
Я просто задрал ноги кверху и расслабился. У меня было еще добрых четверть часа до начала шоу, и я решил насладиться затишьем. Я вспомнил, как когда-то заявился сюда и постучал в дверь «Копы», но не сумел проскочить мимо того верзилы со скверной прической, — а вот сейчас, спустя считанные минуты, я поднимусь на сцену, принимая смешки, хлопки и улыбки из зрительного зала, забитого людьми, которые изрядно раскошелились, чтобы меня увидеть.
Ну ладно, раскошелились они, конечно, на Тони Беннетта, но как довесок шел я, так что они тем самым платили и за то, чтобы посмотреть на меня тоже. Как бы то ни было, утешал я себя, пройдет какое-то время, и жирным шрифтом на афише будет набрано уже мое имя, и тогда не останется никаких сомнений в том, кто и за что платит.
Я подумал о Томми.
Снял телефонную трубку, и оператор междугородной связи соединил меня с ее гостиницей в Детройте. Томми на месте не оказалось.
Я взмахнул рукой, посмотрел на часы. До начала шоу оставалось всего несколько минут. Я потянулся за стаканом воды. Она пролилась мне на руку. Вернее, моя рука так дрожала от волнения, что вода из стакана выплеснулась. Я встал, чтобы схватить полотенце, но колени едва держали меня. Вдобавок способность ровно, спокойно дышать вдруг превратилась в цирковой трюк.
Нервы.
Нервы, которые я весь день как-то держал под контролем, обернулись волками, готовыми вцепиться мне в горло. Месяцы гастролей, работа во множестве клубов — все теперь было не в счет. Ведь это — «Копакабана». Я мог разыгрывать равнодушие, для всех окружающих я мог изображать, что сегодня — просто очередное представление, но, разумеется, я только притворялся. А правда состояла вот в чем: мысль, что я буду выступать на разогреве у самого Тони Беннетта, вселяла в меня жуткий страх. Мысль, что я буду выступать в «Копе», наводила на меня ужас. Наверно, Сид правильно мне тогда советовал. Наверно, надо было убедиться, что я абсолютно готов ко всему, что мне предстоит делать — на каждой ступеньке моего пути. А я внезапно ощутил себя не опытным исполнителем, а перепуганным мальчишкой, который почему-то вообразил, что умеет развлекать народ. Я снова почувствовал то, что так часто ощущал в глубине души: никакой я не особенный — просто не такой, как все.
