Я смотрю на Валю, сжав скулы.
- Иди. Он в «почивальне», - говорю я.
Валя хватает автомат и бежит.
Пацаны смотрят на меня.
- Убили Стёпу, в голову, на крыше, - говорю я и закуриваю.
Пацаны тоже закуривают.
- Надо связь держать, - говорит Хасан, помолчав, - А то сейчас из ГУОШа подъедут, а вы своих же перестреляете. Куда там все палят?
- Известно, куда, - говорит Плохиш, и, подняв автомат над своей круглой башкой, положив его на мешок, сам не высовываясь, скорчив умилительную испуганную рожу, затряс им, как отбойным молотком. - Они не смотрят, - поясняет он свою пантомиму. - Им не интересно.
Я улыбаюсь, и думаю одновременно, что, - как это странно, - вот Стёпу убили, а Плохиш все придуряет, и мы улыбаемся, и вот меня тоже убьют, и будет то же самое… Ну не будут же все рыдать, сжимая береты в руках. Да и надо ли мне это?
- Стёпу жалко, - говорит Саня, единственный, кто не улыбается.
- Ничего, - отвечает Вася Лебедев, и не заканчивает фразы. Нет, он не хотел сказать, что всё это, мол, ерунда, - он хотел сказать, что Стёпу мы помним, и сделаем всё, что бы…
И все поняли, что Вася сказал.
- Учтём, Саня, - говорит Вася, и толкает Скворца в плечо.
Мы встаём и уходим, я и Саня.
В большой классной комнате, смотрящей в овраг одними окнами, а другими - на правую сторону школы, на пустыри, пацаны говорят нам, что чеченцы сорвали растяжку в овраге.
- Одного раненого видели! - кричат возбужденно, - Его аж подбросило. И заорал! Они полезли за ним, мы ещё одного подстрелили. А они потом как дали из «граника»! И не попали! Но все стекла на хер вылетели…
- Чего там слышно из ГУОШа? - спрашивают меня.
- Ничего. Приедут, наверное. Вызволят.
Мы заглядываем ещё в несколько комнат. Все целы, стреляют или снаряжают магазины.
«Уже скоро, наверное, приедут, - думаю я о помощи из ГУОШа, - знают же они, что мы тут окружены. Должны нас вытащить отсюда. Главное, чтоб не убили, когда мы будем выезжать».
«Может быть, нас не будут штурмовать, - ещё думаю, - Дядя Юра и Стёпка, и всё - больше никого… Зачем мы полезли на крышу? Пересидели бы. Кто предложил на крышу идти?»
Не могу вспомнить.
«Или, наоборот, не надо было с крыши уходить? Что мы стали так суетиться? Как глупо всё…»
Мне не очень страшно. Вовсе не страшно.
«А почему Стёпа последний спускался? Ведь должен был я последним уходить. Или Язва…»
Отмахиваюсь от мысли. Потом, всё потом. Так получилось.
X
Воздух в комнате треснул, метнулся по углам, уполз в щели. Во все стороны густо и жёстко плеснуло песком, полетело щепьё и стекло. Сетка, висящая на окнах, затряслась. Язву отбросило, он с грохотом упал на пол, на спину, и остался лежать, с раздробленным лицом, в котором, как мне показалось, шевелил раскрываемыми губами похожий на рыбий рот.
В бойницу, в мешки и плиты, влепили заряд гранатомета. В ушах звенит.
Тут же под окном гакнул и осыпался ещё один взрыв. И сразу ещё один.
Андрюха-Конь, вытерев голой рукой лицо, едва расщурив глаза, вновь встаёт к пулемёту. Вслепую дав очередь, он вновь трёт глаза.
- Второй номер! Лента! - орёт он, и снова трёт глаза. Я вижу под его глазами красные кровоточащие борозды, глаза тоже смазаны красным, и, кажется, веко порезано, - наверное, в его ладонь впился кусок стекла, и он трёт себя этой ладонью, не замечая.
- Они идут! - кричит кто-то.
Глядя в окно, я вижу перебегающие фигуры, много.
«Господи! Господи, как их много!» - хочется заорать.
Кажется, что чеченцы движутся неспешно. Да, они неспешно бегут, прямо к нам. Зачем они сюда, к кому?
Один из бегущих, выхваченный моим суматошным зреньем, прячется за сараюшку, где располагается кухонька Плохиша, присаживается, и, скалясь, кладет гранату в подствольник.
Прицеливаюсь и стреляю, в присевшего за сараем удобно стрелять - по диагонали, спрятавшись за стену. Чеченец дергается, но, не боясь выстрела, выворачивается в мою сторону и… Не знаю, стреляет ли он, - я отстраняюсь, поднимаю вверх автомат.
«Косая тварь…» - ругаю себя.
И снова: «Зачем они бегут сюда?»
Торопясь, словно опаздывая, стреляем.
- Граната! - вскрикивает кто-то рядом со мной.
Вскидываю взгляд, стремясь увидеть легкий овальный слиток, готовый разорваться, и вижу. Граната бьётся в сетку на окнах и падает назад, вниз, под окна школы.
Услышав уханье разорвавшейся гранаты, и надеясь, что взрыв отпугнет чеченцев, я снова пытаюсь выстрелить, но рожок пуст.
И другой, привязанный синей изолентой к вставленному в автомат, тоже пуст. Бросаю их Аружеву, к его столу, где он сидит у рации и снаряжает пацанам рожки.
- Руслан, быстрей! - кричу.
Он смотрит на меня озлобленно, загоняя патроны в чей-то рожок.
Я смотрю вокруг, замечаю автомат Язвы, под кроватью Сани Скворца. Подбегаю туда и вижу чей-то носок.
«Мой или Саньки?»
Отстегиваю от Гошиного автомата рожки, - вижу, что один полный, а в другом - последний патрон. Пристегиваю к своему, смотрю на спины, на лица пацанов. Они перебегают от окна к окну: мокрый, с бешеными глазами Столяр, взвинченный Федька Старичков, Кизя, с алюминиевыми, спокойными скулами и тонкими губами, Дима Астахов, повесивший трубу гранатомета за спину, Валя Чертков с одним глазом раскрытым до предела и другим, совсем не видным, Скворец…
- Андрюха! - ору я Суханову, который так и не сходил с места. - Смени позицию!
Андрюха-Конь хватает пулемет за ствол, и перебегает.
«Он же руку сожжет!» - мелькает у меня в голове.
Присев на корточки, я примериваюсь, куда мне встать, и вижу чью-то руку, цепляющуюся за сетку, - чёрную лапу с крепкими ногтями в грязной окаёмке. Вслед за рукой появляется лицо, вполне довольное, обильно бородатое. Другой рукой, взобравшийся прямо к «почивальне» чеченец кладет в бойницу, от которой только что отошёл Андрюха-Конь, автомат, и я вижу, как ствол начинает подпрыгивать на кладке бойницы, стреляя в глубь «почивальни».
Бегу к окнам, зачем-то бегу к этому лицу, делаю, кажется, два прыжка и стреляю почти в упор в бороду. Палец мой изо всех сил тянет на спусковой крючок, но автомат больше не стреляет: суматошно я вставил тот рожок, где был последний патрон. Вытаскиваю из разгрузки гранату, срываю кольцо, бросаю ее в бойницу, вослед упавшему, словно боясь, что он снова полезет вверх.
«Ползут как коларадские жуки…» - думаю я, в голове мелькает детская картинка, какая-то сельская дорога, конец августа и коларадские жуки, уныло уползающие с картофельного поля, и мои детские ноги в красных сандалиях, подошвы которых уже покрыты влажной коркой жучиных внутренностей, с вклеенными в едко пахнущее месиво полосатыми, желтыми крылышками.
- Семёныч на связи! - выкрикивает Аружев.
- Семёныч! - орёт стреляющий Столяр, не отходя от бойницы, - Семёныч! - ревёт Костя, словно Куцый может его услышать. - Они в окно к нам лезут, Семёныч! Прямо в окно! Вы где там, бляди?
Аружев, подумав мгновенье, вытягивает руку, с зажатым в ней динамиком, и большим пальцем нажимает на тангенту, - давая Семёнычу послушать Столяра. Если, конечно, можно здесь что-то услышать.
Астахов, как ужаленный, отскакивает от бойницы, приседает, держа себя за голову.
К нему кидается Скворец.
Астахов убирает руку, кажется, в голову ему попал осколок. Течёт кровь, Астахов зло морщится. Скворец танцующими руками бинтует его. Наверное, Астахову кажется, что бинтует слишком долго, он вырывает бинт из Саниных рук, связывает концы, и возвращается к бойнице. По его шее течет кровь. Лицо у него страшное, взгляд -дикий.
Столяр, пригибаясь, бежит к Аружеву, поскальзывается на гильзах, переворачивается через голову, и, сидя у ног Аружева, выходит на связь.
- На приёме! - кричит он, назвав свой позывной.
Я не слышу, что говорит Семёныч.
- Нас штурмуют! Мы в осаде! Три «двухсотых»! Дока убили! - выкрикивает Столяр, кажется, тоже не услышавший Семёныча.
- Когда будете? У нас раненые! Когда помощь? - кричит он, подождав.
Слушает ответ.
- Не понял!
Ещё слушает.
- Кашкин не приезжал! Я за старшего!
Опять слушает. Бросает рацию на стол.
- Снаряжай, хули сидишь! - орёт он на Аружева.
Заставляю себя выглянуть в окно. Кидаю ещё одну гранату, и будто в отчаянье, стреляю, поводя автоматом во все стороны, пытаясь хоть что-то увидеть, и в то же время уверенный, что вот сейчас, прямо сейчас вот, в следующую секунду получу в лоб пулю.
Дима Астахов бьёт из «мухи» в сарайчик Плохиша. Во все стороны летят доски, банки. Отстраняюсь от бойницы, словно выныриваю. Хватаю воздуха, и снова стреляю. Я вижу несколько человек, отбегающих к воротам. Быть может, мне мерещится… И ещё нескольких, лежащих на земле, в грязи. Неужели мы их всё-таки убиваем?
…Патроны, кончились патроны, рожок пуст.
Ныряя возле бойниц, подскакиваю к Аружеву. Беру свои уже снаряженные рожки, и только здесь вспоминаю, что у меня в боковых карманах разгрузки лежат ещё два рожка, не тронутые.
