были приняты придворные танцы, как у итальянских герцогов Возрождения, и московиты одевались в длинные одежды».
Русский ренессанс, еще более изощренный и красочно-радостный, чем его западный собрат, обступал ее яростно и непреклонно.
«Нет, мы, русские, гораздо ближе к подлинным эллинам, чем Запад. Те открыли антику в откопанных римских руинах, фактически из вторых рук, а мы прямо от последних греков Константинополя, до пятнадцатого века учивших детей на гекзаметрах Гомера и бродивших среди целых неразрушенных античных базилик не как любознательный Брамант, а как полноправные наследники. Русских, как и у древних эллинов, ученость защищалась мечом: и в Греции, и в России свободу отстаивали от нашествий варваров ежечасно. В этом сходство двух цивилизаций, строивших свою культуру на крае варварского мира. Русские иконы: и Дионисий, и другие — это русский ренессанс, вершина древнего российского эллинизма. Какая ясность композиции, какое почти математическое распределение масс! — чем больше она восторгалась дионисиевскими ясными, как северный восход, розовыми, фиолетовыми, голубыми, тем острее ее мучила чисто следовательская мысль: «Что делать дальше? Пойти на Петровку и заявить — есть банда иконных жуликов, они ездят по городам и деревням, скупают иконы, грабят церкви, прибивают старух. У них, явно в преступных целях, оказалась подмененная и выкраденная из собора икона великого Дионисия. Она знает их в лицо. Один из них выдает себя за Безрукова, он — племянник умершей Аннет Велипольской. Все это — отчасти криминальный материал, но ее могут спросить, из какого музея выкраден Дионисий, какой на доске инвентарный номер музея, почему, если икона выкрадена из собора, то до сих пор об этом не заявили церковники. Да, положение трудное. Нужно продолжать поиски, хотя, возможно, они и сопряжены с некоторой опасностью. Публика, уехавшая на „жигулях“, может спокойно ударить ее по голове пресс-папье или водопроводной трубой за излишнюю любознательность и любовь к иконописи».
Московское адресное бюро одинаково гостеприимно распахнуто и для заблудших родственников, и для сослуживцев, разыскивающих коллег, и для уголовников, ищущих очередную жертву, и для людей, занимающихся самостоятельными расследованиями.
Ей не хотелось звонить Орловскому, хотелось приехать к нему самому неожиданно. Вообще телефон не казался ей тем естественным человеческим органом общения, каким он стал для очень многих. Многое казалось ей в манере звонить и прозванивать всем и вся бесцеремонным. Вторгающийся в комнату чужой голос, даже по самым благовидным целям, часто лишал ее спокойствия и работоспособности.
Ее импровизационные данные не были подготовлены для того, чтобы, не видя лица Орловского, убедительно выдавать себя не за то, что она есть. Орловский жил в переулке около Тверского бульвара.
На следующее утро она предварительно позвонила Орловскому, услышала неприятный, наглый с хрипотцой голос. Не сказав ни слова, повесила трубку. «Утро дельца такого типа, наверно, продолжается до двенадцати, значит в одиннадцать самое подходящее время для визита».
Кто-то долго смотрел в глазок, потом дверь приоткрылась, показалось бородатое лицо, потом бесшумно сдвинулась металлическая цельнолитая дверь на ролике, и Анна Петровна увидела кудрявого седоватого человека с глазами навыкате с потасканным лицом и с небольшой рыжеватой пиратской бородкой на шее. Это был сам Орловский, известный подрядчик по ремонту храмов.
В далеком прошлом он отбывал наказание в трудовых лагерях за неоднократные нарушения финансовой дисциплины в тех заготовительных организациях, где он подвизался. Общение с себе подобными, собранными воедино в условиях прочного ограждения помимо их воли, воспитало и закалило его характер.
Орловский подозрительно, по-рачьи уставился на Анну Петровну, но скромность и порядочность, которые излучала ее фигура, заметно утеплили его стеклянно-птичий взгляд. Он спросил:
— Вы ко мне?
— Если вы — Аркадий Арнольдович Орловский, то к вам.
Орловский извинился — он был в пижаме — и провел ее в полутемную комнату, застланную ковром. Настороженно и внимательно она вбирала в себя чужой и чуждый ей быт. Ничто в этой комнате не выдавало человека, причастного к искусству. На полу стояло несколько американских и японских магнитофонов. В углу лежала куча журналов, на блестящих обложках которых полуодетые европейские девушки мыльно улыбались покупателю. На стенах висели в золоченых рамах цветные японские фотографии девиц без лифчика. В румынской тумбе-баре поблескивали французские напитки. В общем, пошлая псевдоевропейская обстановка среднего дельца-спекулянта. Ни одной иконы, почти полное отсутствие книг. Единственное, что привлекло ее внимание, — это золоченый с головками херувимов киот девятнадцатого века, в который вместо образа была вставлена увеличенная цветная фотография хозяина, который улыбался всеми тридцатью двумя золотыми зубами.
Орловский мысленно оценивал гостью: «Вполне приличная интеллигентная наружность. Может, пришла продать фамильное кольцо или медальон? — Орловский держал свои сбережения в золотых изделиях в стальном бронированном сейфе под сдвигающимся квадратом полового паркета. — Нет, те, которые предлагают фамильные кольца, держатся или более гордо, или более униженно. У этой дамы какое-то дело».
Орловский считал себя знатоком человеческих душ на том основании, что ему в течение уже долгого времени удавалось удачно обирать спившихся художников и лиц без определенных занятий, из которых он набирал свои бригады. Как и многие закоренелые уголовники и махинаторы, Орловский вовремя понял, что возможные махинации с накладными, счетами в государственных торговых организациях могут опять привести его на постоянное местожительство в климатический пояс лесотундры, а посему надо менять профессию — лучше объявить себя человеком религиозным и прослыть художником-реставратором, благо священнослужители и верующие не очень придирчивы к темному прошлому лиц, их обслуживающих. И подчас не только не придирчивы, а, наоборот, предпочитают иметь дело с людьми опытными, жуликоватыми и оборотистыми. Им так проще и выгодней.
«Налью-ка я даме для начала десертного вина, это никогда не помешает», — решил он.
Анна Петровна по какому-то наитию вдруг отказалась от версии, предложенной Канауровым. «Этот пройдоха мирового класса, в московской патриархии он знает всех и вся, и никакого заказа я ему обещать не буду».
Она вдруг стала рассказывать Орловскому, что ее отец был священником в Саратове. Саратов она хорошо знала, знала хорошо и церковников Саратова. Была она там не так давно в командировке и когда рассказывала, то видела перед собой несуществующий деревенский домик, старую кавказскую овчарку на цепи и своего покойного отца, но только в священнической рясе, как он окапывает осенью розы.
— Теперь отец умер, но мой брат тоже стал священником в богатом приходе. У них есть деньги. Они расписали храм в древнерусском стиле и хотели бы где-нибудь купить несколько больших древних икон для иконостаса, чтобы все было в одном духе. Деньги у них для приобретения есть, верующие жертвуют. Брат в Москве никого не знает,
