Я (чего и следовало ожидать) наступил в собачье дерьмо. Злобно ругаясь, я выполз на асфальт и, оставляя коричневые полосы, попытался очистить подошву. Я елозил ногой по дорожке, и проходящий со своей бабушкой мимо ребенок радостно засмеялся. Кое-как почистившись, я плюхнулся на скамейку. Гулять по листве мне совсем расхотелось, но от этого мелкого происшествия сразу прошла вся тоска. Я даже разозлился на себя — разнюнился, как баба! Вдруг вспомнилось далекое-далекое: «Если стелешься перед бабой, значит сам ты — слизь». Да ведь так оно и было!! Так и есть!! Я представил себе ее лицо, ее пальцы в моей руке — и неожиданно закипевшая злость исчезла. И опять стало тихо и пусто.
Я сделал глоток пива из бутылки, открытой еще в подъезде, но в рот полилась только пена. Я отшвырнул бутылку и пошел по бульвару, выискивая какой-нибудь магазинчик. Так я прошлялся до самого вечера. По дороге домой я отметил, что, хоть меня и чуть покачивает и дикция при последнем заходе в магазин слегка сбилась, мозги по-прежнему кристально чисты. Капающий дождик освежал мое горящее лицо. Как там это пелось: «I’m singin’in the rain, Eyah, I’m singin’in the rain…»
Она открыла дверь и с тихой улыбкой прильнула ко мне, потом отодвинулась:
— Ой, а ты что такое пил?!
— Да, в общем, ничего. Так, пивка немного.
— А где ты был? Я весь день звонила, уже волноваться начала.
— Да гулял я, тут, по району шатался.
— Без меня… — в воздухе завибрировала обида, и мне захотелось отмахнуться от нее, как от мухи. — А я тоже так давно хотела погулять, тыщщу лет с тобой не гуляли, а летом ты меня все выгуливал, а теперь… — она в полушутку {и вполусерьез) сдвинула обиженно брови, выпуклый лоб покрылся морщинками.
— Слушай, понимаешь, вчера…
-:(
— Солнце, перестань!
Эти морщинки всегда хотелось поцеловать (я так и делал), но сейчас испытал глухое, терпеливо прячущееся раздражение. Меня добила это обида из-за какой-то хуйни, просто захотелось, чтобы я ее понянчил. Она почувствовала это и молча отправилась на кухню, ставить чайник. Она знала про мою страсть к чифирной крепости, черному чаю и всегда готовила его, когда я приходил (точнее, мы приходили) домой. Я скинул куртку и нагнулся, расслабляя высокую шнуровку ботинок. Один узел никак не хотел развязываться, затягиваясь все туже. Раздражение усилилось, и я просто сильно дернул непослушного гада, разорвав его. Стянул обувь и прошел на кухню. Совсем недавно я (когда?) стоял так же. Лицом в темное стекло, плечи бессильно опущены. Ее волосы рассыпаны по чуть сутулой спине. Я впервые увидел, что с тех пор, как я впервые увидел ее, они заметно отросли. Раздражение не пропало, но изменило свое направление — теперь (есть маза, для разнообразия:)) я злился на самого себя. Она ничем не заслужила, чтобы ее обижали. Я подошел сзади и взял ее за плечи, выпрямляя спину. — Опять сутулишься? Зачем ты мне горбатая? — она едва ощутимо вздрогнула, шутка не удалась.
— Ты опять злишься на меня, ты стал на меня злиться!
— Милая, ну ты что? Что ты?
— Я же чувствую все! Ты чужой становишься!
— Но… чт. ДА пАчему???!!!!!!!!!
— Ты пил вчера где-то, сегодня без меня гулять ушел, — она вздрогнула еще сильнее. — Оххх. Ну что ты городишь?! Блин, ну перепил я с ребятами, что за похороны-то теперь! С тобой, кстати, жил — вот и пить разучился!
— Воот… — она вздрагивала все крупнее.
— Да что «воот»?!! Ты хоть нормально объяснить можешь?!!
— Ты и сейчас на меня опять злишься:{…
БЛЯШ!!! ДА ТЫ СЕРАФИМА РАЗОЗЛИШЬ!!
— ?:(
— САРОВСКОГО, БАЯ!
Она опять ссутулилась, резко подняв руки и закрыв уши (голову). И сразу оказалась в прозрачном коконе. За тысячу миль от меня. На другом берегу каньона.
— Солнце?! Милая, ну прости меня, пожалуйста, прости! Блин, я сорвался что-то… — и лепетал еще какой-то бред.
Она словно оглохла и лишь чуть подняла выше плечи. Так делают боксеры, желая защитить уязвимый подбородок. И вот тогда я разозлился по-настоящему. Схватил что-то удобно-круглое и ударил, не целясь, изо всех сил. Так, что еще долго потом болело плечо.
Раздался звонкий «дзззынь!», через мгновение «дзынъ! дзынь!» помельче. На стене расплылась огромная карта неведомой страны, по кухне разлетелись, ударяясь о мебель, осколки. Я переступил, и один из них впился мне в ногу.
Хана чайнику. Его подарили те самые тесть с тещей. Я представил себе, КАК она им это преподнесет, и разозлился от этого еще больше. Она уже плакала в голос. Я понял: еще секунда — разрушения примут характер необратимых, и выскочил из квартиры, на ходу впрыгнув в ботинки и схватив куртку. Выскочив на лестничную клетку, я шарахнул дверью так, что зазвенело в ушах. Лампочка мигнула и погасла, лестничный пролет погрузился в темноту. Сделав шаг в сторону, я немедленно сверзился с лестницы, прогремев костями по каждой ступеньке. И, стукнувшись в довесок локтем, распластался звездой на пол-этажа ниже. Сориентировавшись в пространстве, перевалился на бок, потом сел, притянув к себе колени и нащупал в руке мертво прихваченную пачку сигарет. С трудом разжав пальцы я разворотил пачку, на ощупь нашел окурок подлиннее и закурил. Ну и денек… Через затяжку, когда я понял, что курю фильтр, сил выругаться уже не оставалось. Ну и денек…
Когда я добрался до своей двери, она уже погасила весь свет. Только перед дверью спальни лежала расползшаяся по полу трапеция. Ну и… Я прошел на кухню, открыл холодильник и…
На наших скудных обычно полках лежали:
1) вино грузинское, не паленое;
2) виноград крупный, без косточек;
3) большие ломти свежайшего мяса;
4) прочая снедь.
Подхарчиться кто-то собирался? Ну, вот и славненько… Я нашел стакан, поискал штопор, не нашел, протолкнул пробку зажигалкой. Сел мимо табуретки, стукнувшись задом и расплескав ароматную кровь христову на себя (что в финале этого дня было вполне уместно и даже не обидно). Прислонился к стене и стал пить вино из горлышка, закуривая его обломками сигарет.
ГЛАВА 42
Проснулся. Прислушался. Принюхался. «При… (как это по-русски?) Причувствовался» (ну, где я, в чем я). Открыл глаза. Таковы (и в такой последовательности) были мои утренние действия. Я на подушке, под одеялом. Точнее, на одеяле, под подушкой. Все равно неплохо. Лежу на диване в гостиной, с видом на опрокинутую мебель и телевизор.
Я сел в кровати, разогнув затекшие до состояния спагетти ноги (телевизор и прочий скарб принял нормальное положение), и потянулся. Из ванной раздавались утренние звуки, за окном была обычная промозглая свежесть. Даа, что-то я вчера перебрал… Я пошел на звук и скоро добрался до ванной. Дернул за ручку раз, другой — дверь была заперта. Раньше такого не случалось. Пошел на кухню и принялся искать сигареты, но нашел только довольно длинный окурок в пепельнице. Подняв глаза, я слегка оторопел. А, ну да. Это я сам вчера. Нечего сказать, погорячился…
Она зашла на кухню в своем новом халате, вытирая белым полотенцем волосы. Волосы такие густые, что оставляют на махровом полотенце серые следы влаги. Глаза перемещаются со стола к холодильнику, к окну, к плите. Только не на меня. Я стою столбом посреди кухни, ухмыляюсь, а она включает чайник (интересно, где она будет заваривать чай?), кидает в тостер хлеб, делает салат — и все это старательно обходя стол посередине кухни. Я пытаюсь (нерешительно) взять ее за руку, за рукав, за полу халата, а она старательно меня не замечает. Умора. Ладно, белые начинают и выигрывают.
— Роднуш, ты сердишься?
— Ад!
— Солнце, не сердись, пожалуйста, — интересно, сколько раз я уже говорил то же самое за последние три дня?
— Не сердись, давай поговорим, а?
— О чем?
— Ну, посмотри, ты же даже не спрашиваешь, что случилось…
— А что случилось?
— Ну… Мы с братом поругались.
— Амм. И ты решил еще и со мной, до кучи, поругаться?
! — Понимаешь…
— Я все понимаю. А ты можешь понять, что мне можно хотя бы позвонить! Что я тоже могу переживать?! — ее голос поднялся высоко и оборвался на визге.
Тяжелый случай… Я хмыкнул и пошел чистить перышки. Включил воду, сел на край ванны и тупо воткнул на неприятно шумящую струю, иногда осторожно трогая ее пальцем. Через некоторое время я собрал волю в кулак и умылся, а когда вышел из ванной, она уже стояла в прихожей, одетая и готовая от меня уйти. Я опустил глаза вниз, зачем-то посмотрел на ее руки. Наверно, боялся увидеть там сумки. Но сумок не было.
— Ты уже уходишь?
— Ухожу.
— Так рано?
— На часы посмотри, — с легким недоумением.
— …Тебя встретить?
— Как хочешь.
Мда, вот так вот. «Как хочешь». Кривлялки. Начались эти бабские ужимки. Я думал, все будет не так прозаично. Я закрыл за ней дверь и обреченно поплелся в комнату. Обреченность усиливалась тем, что на работу я явственно забивал. Время действительно было не самое раннее. Зато выспался.
