не только Вергилий, но также чтение и письмо.
Сама резкость и жестокость этого перехода усиливает чувство утраты. Память о Риме, мечта о Риме становятся сладостнее из-за ужасающего контраста с последовавшим временем.
Вот почему люди продолжают оглядываться на Рим сквозь пустыню темных веков и пытаются вновь обрести лучшее из счастливой эпохи Pax Romana.
Если бы мы, живущие в современной Европе, могли выбрать хорошее из Древнего Рима и отказаться от плохого, что мы возьмем, а что отвергнем?
Мы избежали бы рабства и психотического культа эго, воинственности и жестокости. Но мы захотели бы обрести религиозную, расовую, интеллектуальную толерантность и чувство любопытства. Нас безусловно притягивает политика невмешательства имперского правительства периода расцвета, когда экономика росла и люди благоденствовали при минимуме бюрократии и регулирования.
Если римляне могут быть нашим поводырем, мы непременно приветствуем турок, причем не только по причинам религиозной толерантности, но и потому, что на их территории империя продолжала жить еще тысячелетие, вплоть до 1453 года. Было бы хорошо привлечь турок и снова объединить две половины Римской империи.
Было бы хорошо снова наполниться титанической созидательной энергией римлян, нацеленной на все общество, не говоря уже об их эффективности, которая позволяла им управлять империей из 80 миллионов человек с помощью 150 должностных лиц.
Вероятно, Европа должна принять, что мы уже никогда не обретем того всеохватного римского чувства политического единства, когда каждый гражданин, подобно подсолнуху, поворачивался своим лицом к политическому центру. В этом было исключительное достижение Августа, и такое вряд ли повторится.
Нам потребовалось бы сотворить императора со статусом полубога, находящегося в непосредственных взаимоотношениях с каждым гражданином в его богоданной империи.
Нет, мы никогда не воспроизведем Римскую империю с ее грандиозным и мирным союзом рас и народов. Но если история нас чему-либо учит, так это тому, что нам суждено никогда не отказываться от попыток.
XIV
А затем пришли мусульмане
Подъем ислама, конец единства римского мира – и надежды тех из нас, кто желал бы повторного воссоединения…
Римская императрица Феодора: у этой чувственной и могущественной христианской женщины не было мусульманского эквивалента (Бюст Феодоры. Фрагмент мозаики, изображающей двор Феодоры, из базилики Сан-Витале, Равенна, Италия. Фото: Scala, Florence)
Наши европейские города, наши языки и законы, культура, религия – все они в конечном счете продукт имперского Рима, и самое главное – именно Рим сформировал европейский склад ума. Наши головы – большие темные чердаки, наполненные наследством из предрассудков, сложившихся сотни, если не тысячи лет тому назад.
Мы можем понять наш современный мир, только если разберемся, как он вышел из Средневековья, и мы можем осмыслить Средневековье, лишь если увидим, что этот период – непосредственное следствие античного мира. Мы можем заняться нашими комплексами и навязчивыми идеями – среди которых не на последнем месте так называемая исламская угроза, – только когда поймем их становление.
Если вам нужен идеальный пример влияния средневековой мысли на сознание современного государственного деятеля, вспомните знаменитую речь, которую нынешний папа римский Бенедикт XVI произнес в баварском Регенсбурге в сентябре 2006 года. Будет справедливым сказать, что мало кто слышал о Мануиле II Палеологе, древнем старце, процитированном папой с такими взрывными последствиями. Я сомневаюсь, что многие из читателей знают, что он был предпредпоследним римским императором и жил в городе, который теперь называется Стамбул.
Но то, что он произнес в 1391 году, каким-то образом перекликается со взглядами миллионов людей на Западе, у которых ислам вызывает эмоции в диапазоне от умеренных опасений до сильной тревоги. «Покажи мне, что нового принес Мухаммед, – сказал папа в Регенсбурге, – и ты найдешь там только злое и бесчеловечное, как его приказ распространять мечом веру, которую он проповедовал». Это предложение было вырвано из контекста, молнией разнеслось по всему миру с выпусками новостей, и вскоре повсюду, от Джакарты до Кума, разразились бунты. Толпы ломали двери церквей. Марокко отозвало своего посла при Святом престоле.
Что самое прискорбное, сомалийские боевики, разгоряченные проклятиями местного имама в адрес папы, 16 сентября 2006 года остановились у католического госпиталя в Могадишо и семь раз выстрелили в спину шестидесятипятилетней сестре Леонелле, итальянской монахине с милым лицом. Когда она умирала, лежа в пыли, она сумела произнести один из основных принципов своей веры. «Я прощаю, я прощаю», – сказала Леонелла.
Как заметили все без промедления, смерть монахини стала подтверждением той самой мысли, которую пытался донести папа; и западный мир, тяжело вздохнув и отложив газеты, попросил своих супруг передать конфитюр.
Это походит на вновь повторяющийся датский карикатурный скандал, сказали жители Западной Европы. Отчего бы этим мусульманам немного не расслабиться? Разве они не слышали о свободе слова? И, как подчеркивалось, эти слова придумал не сам папа. Не он первым сказал, что ислам неправ, распространяясь путем насилия. Это был древний император – Ману… – как его там?
Однако не случайно, что глава Римской католической церкви процитировал отчаянные слова отца последнего римского императора. Мы не можем понять, кто мы есть, если не осознаем нашего происхождения.
Взгляды нынешнего папы в отношении ислама – или, по крайней мере, процитированное им суждение, с которым он в своей речи не выразил несогласия, – весьма стары. В значительной степени они объясняются подспудными фобиями и тревогами. Именно этот подсознательный уровень предрассудков помогает объяснить наше мнение по широкому кругу вопросов, от исламского терроризма до членства Турции в ЕС. Но, чтобы понять, как сформировался этот подход, нам необходимо оглянуться в прошлое, как раз во время Мануила II Палеолога, и понять роль ислама в предсмертных муках Римской империи.
Мануил не был «византийцем», во всяком случае, он не понял бы смысл этого полемического термина, придуманного в Германии XVI века. Мануил был римлянином, ромеем. Он говорил по-гречески, потому что греческий был одним из двух языков Рима. На монетах он по-прежнему именовался «царем» и «автократором», по непрерывной тринадцативековой традиции он являлся прямым титулярным наследником Августа Цезаря. Он был наместником Бога на Земле, правителем Римской империи – хотя империя, где он повелевал, уменьшилась до небольшого огузка – нескольких городов на Мраморном море, некоторых Эгейских островов и Мореи, области на Пелопоннесе.
Число жителей священного Константинополя уменьшилось до 40 тысяч, обитаемые дома настолько проредились, что поля и виноградники вновь проникли в пределы города. Золото по-прежнему поблескивало на мозаиках Айя-Софии, дым фимиама, как и раньше, возносился к ее огромным куполам, но имперские регалии уже были заложены. Знаменитые римские бронзовые кони были украдены с ипподрома, и толпы зрителей растаяли. Время константинопольских скачек прошло.
Только древние массивные стены, воздвигнутые при императоре Феодосии II, сдерживали натиск турок. В 1391 году положение было настолько плохим, что Мануилу пришлось стать почетным заложником султана, ужасного Баязида. По достигнутому соглашению, Мануил был вынужден следовать
