Постепенно прошел слух, что в больнице появился молодой чернокожий африканский доктор, у которого могут искать помощи раненые дарфурцы. Я узнавала обо всех ужасах войны. Особенно свободно я могла говорить с пациентами загава, так как остальной медицинский персонал нашего языка не понимал. В основном это были простые деревенские жители — мужчины, женщины и дети, попавшие под перекрестный огонь. Они рассказывали мне, как быстро охватывает нашу землю война. Страшные джанджавиды были на марше при полной поддержке военных и правительства.
В один ужасный день пришла обезумевшая мать с двумя сыновьями — девяти и шести лет. Их тела были чудовищно обожжены. Я спросила, что случилось. Джанджавиды напали на деревню. Отца мальчиков застрелили на глазах семьи, а самих детей бросили в горящую хижину. Пока я промывала и обрабатывала их ожоги, они кричали, звали мать и умоляли меня не трогать их. Слезы боли и ярости застилали мне глаза. Я словно умерла душой.
Их мать ушла ждать снаружи, но даже оттуда слышала их крики. В конце концов она не вынесла этого, вернулась, молча села у кровати и взяла сыновей за руки. Утром и вечером я промывала и обрабатывала их ожоги, но избавить от боли не могла — анестетиков катастрофически не хватало, — и всякий раз мальчики страшно кричали, разрывая матери сердце. И я ничем не могла им помочь.
Ручеек раненных во время боевых действий быстро превратился в наводнение. Одна чудовищная история переплеталась с другой. У маленького загавского мальчика целая сторона лица была оторвана выстрелами; на месте глаза зияла дыра. Чудовищно опаленные и изуродованные лица; дети, у которых ноги были сожжены до кости в горящих хижинах. Великое множество рваных, кровавых огнестрельных ранений — я и не догадывалась, что может сделать пуля с человеческим телом; это было тошнотворно.
Один отец из племени фур принес сынишку, все еще одетого в школьную форму. Мальчик был парализован и то и дело терял сознание. Его отец сидел и плакал, рассказывая мне свою историю. Мальчик шел в школу, когда налетели джанджавиды. Они убили его друзей, он попытался бежать, но пуля попала ему в спину, сбив с ног. Подъехавший головорез выстрелил в него; пуля пробила бок. Мальчика бросили умирать.
Но так или иначе он цеплялся за жизнь, и отец отыскал его. Невероятно, но он пережил долгий путь в больницу. Осмотрев его, я поняла, что вторая пуля разорвала ему уретру. В нашей провинциальной больнице мы не могли оказать ему должную помощь. В последний раз я видела отца и сына, когда они готовились к переезду в хартумскую больницу. Я понятия не имела, переживет ли малыш путешествие, не говоря уже о том, какое будущее могло ожидать его, если бы он выжил.
Я подружилась с добродушным стариком, работавшим в больнице уже много лет. Старший медбрат Каян был родом из племени массалит — чернокожего африканского народа с севера Дарфура. Эта область приняла на себя основной удар боевых действий. Ежедневно Каян видел соплеменников, поступающих к нам с ужасными ранами. Он сказал мне, что хотел бы пойти сражаться, но знает, что здесь от него больше проку. Он познакомил меня со спецификой больничной системы, и мы работали рука об руку, помогая наиболее нуждавшимся в уходе пациентам.
Каян научил меня понимать истинный смысл сострадания. Он был готов помогать всем, независимо от того, на чьей они стороне. Раненных при нападении на деревню арабов он врачевал, несмотря ни на что — им ведь тоже требовалась помощь. Они стали жертвами. Каян подчеркивал, что арабские племена вооружало и посылало в бой правительство, а это означало, что истинные враги — не раненые. Правительство — вот кто был истинным врагом, и в первую очередь те кровожадные маньяки, что развязали руки джанджавидам.
* * *
Теперь работа оставляла мне время лишь на еду и сон. Из этого состояла моя жизнь. Я могла бы взять несколько свободных часов в пятницу и попытаться поймать теленовости в докторском общежитии или навестить дядю Ахмеда и узнать, что происходит дома. Но все остальные темы для разговоров исчезли: мы могли говорить только о войне. Все думали лишь о том, как защитить свои семьи и дома. Жизнь остановилась: никто не уезжал учиться, никто не женился, никто даже не пытался завести детей.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Это продолжалось три утомительных месяца, и каждый день приносил все больше искалеченных тел и сломанных судеб. Однажды в больницу прибыл молодой репортер из газеты. Был обеденный перерыв, и он околачивался возле больничной столовой, задавая вопросы персоналу. Он выпытывал у врачей впечатления от войны, от всего, что они видели в больнице. Поначалу я всеми силами избегала его: неизвестно, кому доверять, а кому нет — любой человек в любой момент мог донести на тебя в службу безопасности. Я наблюдала, как репортер обходит столовую. Другие доктора, казалось, беседовали с ним довольно откровенно. Он уточнял их имена, что-то царапал в блокноте. Поэтому, когда он наконец добрался до моего стола, я согласилась выслушать его. Он спросил, как меня зовут и из какого я отделения. Работа в реанимации, предположил он, через которую проходит столько раненых, возможно, помогает понять природу конфликта. Не исключено, согласилась я.
— Все говорят, что чернокожие африканцы напали на правительство, — сказал он. — Вы согласны с этим? Вы согласны, что этот факт лежит в основе конфликта?
На секунду я задумалась над его вопросом. Я знала, что сказать то, что я действительно думаю, было бы самоубийством. Но если попробовать ответить уклончиво, намекая на истину и не слишком подставляя себя?
— Как вам сказать, и да, и нет, — ответила я. — Все не так просто. Исторически арабские племена были кочевниками — ни земель, ни скота. Теперь же они хотят отобрать землю и скот у нас.
— Так что же, причина в борьбе за владение скотом, водой и землей?
— В известном смысле — да. Но, повторюсь, все сложнее. Там, где живет наше племя, загава, не хватает чистой воды, слабо развита медицина. И правительство мало чем помогает.
— Так вы загава? Загава — известное племя воинов. Вы боретесь за свои права?
— Ну если на тебя напали, ты должен сопротивляться. Если не сопротивляться, тебя раздавят. Чего проще.
— Итак, вы за войну?
— Еще раз: нужно сопротивляться, иначе раздавят.
— Стало быть, вы хотите, чтобы война продолжалась?
— Нет. Я хочу, чтобы был мир. Я хочу, чтобы война прекратилась. Она приносит чудовищные, невероятные страдания.
— А когда наступит мир, что тогда?
— Ну, тогда правительство должно предоставить народам Дарфура справедливую поддержку и возможности для развития.
Он оторвал взгляд от своих заметок:
— Независимо от того, к какому племени они принадлежат?
Я кивнула:
— Да. Независимо от того, к какому племени они принадлежат.
Он коротко улыбнулся и проверил свои записи:
— Доктор Халима Башир, верно? Благодарю. Возможно, что-то появится в газете, не знаю. Сначала должно пройти через редактора…
Репортер перешел к следующему столу. Покончив с обедом, я тут же вернулась к работе: меня ожидала длинная очередь пациентов. Интервью не отняло у меня много времени: я видела, что другие доктора разговаривали с репортером гораздо дольше. И я, по сути, не сказала ничего, к чему можно было бы придраться. Мое краткое интервью скоро вылетело у меня из головы.
Спустя две недели я увидела полицейских, обходящих отделение. Я не удивилась: ближе к вечеру они обычно совершали обходы, проверяя, насколько мирно уживаются пациенты. Я продолжала работать, но вдруг почувствовала, что кто-то стоит у меня за спиной, и обернулась. В воздухе витало что-то странное, зловещее. Я увидела четверых мужчин в штатском в сопровождении полицейских в униформе и сразу поняла, кто они.
— Доктор Халима Башир? — спросил старший по рангу. — Доктор Башир?
Я кивнула. Странный вопрос. Он прекрасно знал, кто я такая, поскольку мы уже не однажды разговаривали: это был один из полицейских из отделения при больнице, он занимался формулярами. Он полуобернулся к офицеру в штатском, стоявшему позади него:
