— Не на половцев идем, — оборвал его Радко. — Не рать собирать. Три лошаденки в посаде сыщутся. А боле и не надо.
— Ишь ты, храброй, — улыбнулся Овчух.
— Храброй не храброй, а уж какой есть.
— Ну, коли так…
Нахлобучив на растрепанные волосы шапку, говядарь вышел из избы. Долго его не было. Потом за стеной послышались голоса. И сразу же в избу набились мужики. Присев на лавки вокруг стола, с любопытством уставились на Радка. Смотринами, видать, остались довольны.
— Ну, сказывай, почто звал, — пробасил тот, что показался скомороху постарше. — Подсобить, слышь, надо? — Серые глаза мужика озорно шарили по скоморохову лицу.
Радку понравились мужики. Взгляды открытые, с тела крепки.
— Вот этот — Карп, кузнец, — назвал мужика Овчух. — А эти двое — Алеха да Сидор, гончары.
— А меня зовут Радко. Скоморох я.
— Ладно. Слыхали уж, — отмахнулся Карп. — Опосля за медком о себе поговорим. А ноне как бы времечко не упустить… Кони у нас хоть и не то чтобы сытые, а — ходкие. Поскачем-ка, скоморох.
Маркел с Карпушей, суетясь, выпрягли из возка лошадь, накинули на ее тощий хребет седло. Радко сунул за голенище нож. У Алехи был лук, а Карп и Сидор выломали у Овчуха на огороде по крепкой шелепуге.
— С богом! — напутствовал их Овчух.
Карп усмехнулся:
— На бога-то надейся, да сам не плошай. Так ли?
На дороге, что вела в Ростов, много попадалось встречных. Шли мужики и бабы, несли на спинах корзины с первыми грибами, с ягодами.
— Не видали калик? — спрашивал их Радко.
— Нет, не видали.
Проехав немного, спрашивал снова. Мужики и бабы отвечали то же: калик не видали. Приуныл Радко. Карп сказал:
— Есть тут тропка через речную излуку — не по ней ли подались тати? Тропка потаенная, народу ходит по ней немного.
Свернули в лес. Из лесу вымахали на пригорок. За пригорком слева тянулось болото, справа, за черными ольховыми стволами, серебрилась река. Тропка выбежала к реке. С излуки, на которой она делала петлю, хорошо было видно Москву, — высоко она поднялась, отгородилась от лесов земляным валом, в реку гляделся дубовый частокол. К башне, повернутой на Неглинную, тянулась через весь посад извилистая лента дороги… За вторым поворотом город исчез, ушла в сторону и река. Лес стал еще гуще. Перепутались, переплелись в чащобе деревья и кусты. У Сидора, зацепившись за сук, свалилась шапка. Спрыгнул Сидор с коня, чтобы подобрать ее, нагнулся — и замер над тропой, будто кольнуло в поясницу: на траве, что вокруг тропы, белой солью лежит роса; на тропке же росы нет. Еще ниже нагнулся Сидор — глядь: в лужице отпечатался след лаптей.
— Никак, здесь и прошли, — сказал он, садясь на коня. — Потише бы надо…
Дальше ехали молча. Скоро сквозь неразборчивый шорох листвы долетели нанесенные порывом ветра голоса…
Калики отдыхали на краю небольшого озерца. Хорошо их было видно с другого берега: мужики таскали из лесу хворост для костра, бабы полоскали белье. Радку показалось, что он узнал в толпе Аленку.
Рядом с ним, таясь в густом орешнике, Карп нетерпеливо поигрывал шелепугой.
— Скоро ли?
— Скоро…
Осторожно, не горяча коней, обошли озерцо с надветренной стороны, остановились в березнячке рядом с разбойным привалом. Калики уже разложили костер, запалили его, столпились у молодого огня. По тому, как подобострастно обращались мужики к одному из своих, Радко понял: это и есть атаман. Запомнил в лицо и, отвернувшись, стал шарить глазами среди баб. С атаманом у Радка были свои счеты — за Вольгу. Но с этим потом. Перво-наперво нужно вызволять Аленку.
Среди баб Аленки не было. Разглядел ее Радко на другом конце привала, где возле дуба в единой куче был свален всякий хлам: сумы, лапти, сермяги. Больно кольнуло скомороха в сердце: да что же это сделал с нею тать?..
Хрустнула ветка под копытом нетерпеливого Сидорова коня. Насторожились калики. Тут уж не зевай — ударил Радко пятками в худые бока своей лошаденки, выскочил на поляну.
— Э-ге-ей! — зашелся криком Карп, размахивая шелепугой.
Испугались калики, рассыпались кто куда. Только атаман, Нерадец, не сбежал — выхватил из костра горящую головню, ткнул ее в морду скакавшего прямо на него Карпова коня. Заржал Карпов конь, вскинулся, чуть не выбросил седока. Но Радко уже был рядом, ногой ударил атамана в грудь. Вскрикнул Нерадец, упав, покатился к озеру.
Пока мужики расправлялись с каликами, Аленка не сразу опомнилась. Потом словно свет пролился на ее лицо — вскочила, бросилась к скомороху:
— Радко!
А скоморох тут как тут, сильной рукой схватил девушку за талию, одним махом бросил впереди седла.
Тут, очухавшись, Нерадец выполз из-под глинистого берега, замахал руками, преграждая Радку дорогу к лесу.
— А, леший! — выругался Карп. Добрый был у него конь, а Нерадец подпалил ему морду. Вот и обрушил Карп шелепугу свою в сердцах на покатые плечи атамана. Взвыл атаман, присел. Лег на землю, забился в судорогах.
Передав Аленку Сидору, Радко спешился. Спешились и Карп с Алехой. Обступили лежащего на земле атамана.
— Вставай, — сказал Радко. — Ну, вставай давай, поворачивайся.
Злые глаза блеснули под ресницами Нерадца. Поднялся он, пошатываясь, стал гнусить:
— Почто бьете? Божьи люди мы — не воры…
— Молчи, божий человек! — остановил его Радко. — Монахов в Суждале сек — о боге думал?..
Отступился от него Нерадец, побелел:
— Чур, чур меня!
— А над Вольгой глумились — тоже о боге думали?
Сгреб Радко Нерадца за шиворот, другой рукой крепко ухватил за порты, приподнял над собой и бросил оземь.
Перекрестился скоморох, сплюнул, не стал даже глядеть: жив еще или кончился атаман.
Мужики устало сели на коней.
5
Огнищанина московского Петряту князь Юрий велел казнить, дочерей его вверил попу Пафнутию:
— Не обижай сирот, отче. Девки тут ни при чем.
Вечером в Москву вступило Михалково войско, Всеволод — впереди на горячем коне. Ослабевшего Михалку бережно внесли в избу, уложили на постланные в три ряда медвежьи шубы. Поскакали по окрестностям гонцы — искать князю лекаря. Привезли из лесов старушку. Нос крючком, глаза навыкате. Всеволод сказал:
— Не боись, худа тебе не учиним. А брата моего исцели.
Знахарка кланялась поясно Всеволоду, Юрию, дружинникам и боярам, стучала клюкой: ведьма, да и только. Привезла она с собою всю свою нечистую кухню: белокудренник черный, лягушечник, бруслину, змей-траву, могильник и горлюху, привезла и бесовские чаши и ступы толочь траву, готовить лекарственные навары. Вздула зелейница огонь в печи; поднося к носу пучки трав, скрипучим голосом приговаривала:
— А вот зубник, батюшка, от крови, а жабник от ран, и заячья капустка тож от ран хороша. А волчье лыко — от змеиных укусов…
Михалке намешала в чаше лихорадочника, мяты и дягиля, добавила кошачьего корня, высыпала крошево в горнец, залила горячей водой. Пока варево доходило в горнце, натерла князю грудь медвежьим салом.
— А теперь спи, батюшка, к вечеру полегчает, — сказала она, когда князь выпил горький настой.
Укутала его шубой, сложив руки на животе, наказала Всеволоду:
— Чтобы травка силу возымела, князя не будить.
Старухе принесли в светелку брашно и питье, но обратно в лес не повезли, наказали быть при Михалке до полного его выздоровления.
Запричитала было зелейница, но Всеволод так глянул на нее, что у старой сердце укатилось в пятки.
А Давыдке велел молодой князь собрать московлян перед крыльцом огнищаниновой избы.
— Не ладно живете, московляне, — сказал он с крыльца собравшимся. — Не в ту сторону глядите. Брат мой Андрей шел к вам с добром, а вы платите ему черной неблагодарностью. Врагов Андреевых привечаете… Не о том говорю, что Кучковичи перед нами в неоплатном долгу, а о том, что и ныне на князя руку заносите… Вот мое слово: идем мы на Владимир суд чинить. Ежели грехи свои искупить хотите, собирайте войско. Пойдем на Ростиславичей сообща.
Понуро слушали князя московляне, морщили лбы. Овчух сказал соседу:
— Оно, конечно, так. Да вот урожай-то…
— Совсем земля оскудела, — шептались мужики.
Всеволод будто подслушал их речи. Выждав, пока уляжется гул, пообещал:
— А за то даруем вам гривну на брата. Верьте мне, мужики.
— Дай, князь, подумать! — просили из толпы. — Мы ведь ничего. Мы супротив вас никогда не шли. Да вот ведь какое дело: а что, ежели и ноне, как в прошлом году, повернут вас Ростиславичи?.. Вы в Чернигов али там в Новугород убегнете, а нам каково?..
— Не повернут нас Ростиславичи, не бывать тому, — твердо сказал Всеволод.
Говорил он — будто совет держал с московлянами, а сам уж дружинникам наказал за мужиками в оба приглядывать. Речи речами — так уж повелось на Руси, так и отцы и деды поступали. Но Всеволоду порядок такой всегда был не по душе. Московлян он уговаривать не станет. Не пойдут с ним по доброй воле — заставит силой. «Свесив руки, снопа не обмолотишь, — неприязненно подумал он. — Разленились, хари отъели на окраине…»
