— Ты так долго ждал меня… — одной рукой она меланхолично треплет колено Гарифа. — Ждал?
— Что же мне оставалось?
— Ничего, скоро у нас с тобой будет много свободного времени. И, поверь, я знаю, как его провести со вкусом. Мы не будем расставаться ни на минуту, да?
Гариф посматривает по сторонам, точно ему не хватило времени досконально изучить обстановку.
— Какая странная эта комната…
— Да-а… Хотелось немного пошутить. Ко мне тут Джорджик приезжал. Ну, этот, фантазер. Лю… Лу… Кино еще сочиняет.
— Неужели, Лукас? — не без иронии роняет Гариф.
Роза же отвечает с ленивой невозмутимостью:
— Он самый. Я и решила сюрпризец ему подкинуть. Тут много всяких шутих.
Не поднимая голову с плеча Гарифа, она направляет коробочку дистанционного пульта на противоположную стену. Раздается взрыв, — Гариф вздрагивает, — по стене проходит зигзагообразная линия разлома, и та раскалывается на две неравных половины. В образовавшемся довольно широком проеме за клубящейся завесой дымки — звездное небо, мимо пролетают какие-то светила, кометы и, надо думать, всякие там астероиды. Но вдруг из лиловой дымки выдвигается вперед золотистое изваяние бычка, ростом, так, с собаку, овчарку. Бычок разевает рубиновую пасть и страховитым голосом произносит:
— Georg, can it really be true, that you are fax-free?
— Смешно, правда? — усталым голосом произносит Роза и слабо хихикает. — Между прочим, истукан не позолоченный, а золотой, — она смежает веки. — Хотела этому Жоржу подарить… да что-то он мне не понравился… Шутку не понял, обиделся…
Она замолкает на несколько минут, в течение которых Гариф покорно подпирает плечом ее рыжую голову, да вдруг всхрапывает и, задрожав, подскакивает на месте.
— Что?! Куда?! — вскрикивает она и, трепеща, озирается по сторонам; но реальность уже воспринята ее мозгом, и Роза улыбается: — Ой, заснула, представляешь. Такой тяжелый день! Да, как тебе мои фотографии?
Роза так круто меняет темы, что Гариф не успевает хоть как-то к ним подготовиться:
— Фотографии… Много их у тебя…
— Да, я люблю сниматься, — охорашиваясь, гордо и кокетливо попискивает Роза. — Потом как-нибудь я тебе про каждую из них расскажу. Не скрою, жизнь у меня яркая и захватывающая, как приключенческий роман. Но сейчас не проси меня об этом, я так устала. Гаричек, мальчик мой, — она приближает к нему лицо, из полных губ ее высовывается длинный серо-сиреневый язык, и она медленно проводит им по шее Гарифа, — твоя мамочка устала, — плотоядно шелестит она, — уложи мамочку в постельку.
Гариф не меняет позы, но в глазах его появляется выражение тоски угодившего в западню зверя.
— Иди, сядь на то кресло, — говорит Роза.
И он с поспешностью поднимается и топает к замысловатому сооружению, плоду вдохновения сумасбродного дизайнера, в котором он давеча изучал Розины фотопортреты. Только он опускается в серебристую чашу этого кресла, как Роза направляет на него пульт, — и кресло начинает плавно проваливаться под пол.
Наблюдая за растерянностью и опасливым верчением в кресле своего гостя, Роза вяло смеется, но опережает его попытку вскочить на ноги словами:
— Не волнуйся, это всего только лифт, — она кричит это уже одной только голове, медленно уплывающей вниз. — Когда спустишься, нажми на белую клавишу, справа от тебя будет, — я к тебе приеду.
Из космического корабля Гариф попадает в эпоху Ренессанса, и не иначе — в Италию. Возможно, достаточно обширная комната просто задавлена темной ореховой мебелью, явно неумеренно изукрашенной всякими архитектурными элементами: пилястрами, колоннами, целыми антаблементами, фризами, карнизами, капителями… Длиннющие сундуки-лари и маленькие сундучки на точеных ножках, кресла с прямыми спинками, несколько стульев с восьмиугольными сидениями, вместо ножек которым служат две резные доски, бюро-конторка… Ну, и, разумеется, центральная деталь этой антикварной мебельной лавки, — громоздкая и нелепая, как танк, кровать, с резными колоннами по углам, держащими устрашающе массивную крышу. И всюду крупная рельефная резьба, всюду богатая позолота, интарсия, львиные лапы и бараньи головы. А то, что не задушено мебелью, укрыто старинными гобеленами и темными драпировками.
— Га-рик! — слышится из отверстия в потолке пронзительный голос Розы. — Потом будешь все рассматривать. Отправь мне лифт. Белая клавиша.
Космическое кресло, такое странное в этой музейной обстановке, уплывает под потолок, и через минуту возвращается, уже наполненное до краев телом Розы.
— Ну что, интересно? — радуется она изумлению Гарифа. — И в музей ходить не надо, да? Кстати, есть тут, конечно, и фальсификации, но в основном — все подлинное. Но это что? Я тебе и не такое потом покажу, будь только послушным мальчиком.
Она отыскивает на одном из комодов среди бессчетных безделушек из слоновой кости, самоцветов или серебра небольшой стеклянный колокольчик, звонит, — и вскоре из-за каких-то сундуков появляется человек в ливрее.
— Поесть мне, — командует Роза, и человек исчезает.
— Как я устала! — поворачивается она теперь к Гарифу. — Я переоденусь. Душ принимать уже нет сил.
Тем не менее, не смотря на упадок сил, вещи она с себя стягивает весьма игриво.
— Я так тебя стесняюсь, — манерничает она, повернувшись боком, не без затруднения совлекая с себя гипюровый комбидресс, размерами напоминающий парашют.
Слуга приносит привычный поднос наполненный всякой снедью и ставит его по указанию Розы на один из ларей. Роза не глядя запускает в поднос руку, хватает что-то первое попавшееся и машинально отправляет в рот. Следом появляется еще один ливрейный, с таким же, как и у первого каменным выражением стертого лица, и подает ей какое-то одеяние, напоминающее театральный костюм. Роза кивает ему. Он набрасывает эту хламиду ей на плечи и как-то неприметно исчезает, точно факир.
Роза делает несколько шагов и валится на кровать, просто заходившую ходуном. Гариф с тревогой смотрит на качающуюся полновесную деревянную крышу кровати, казалось бы чудом не рухнувшую с вырезных столбов.
— Га-аря, ладно, иди сядь возле меня, — изнуренно стонет разметавшаяся на постели Роза. — Я сегодня необыкновенно устала, и тебе придется спать в другой комнате… Ты ведь не собираешься никуда уходить. В другой комнате… Но, ладно, я уделю тебе десять минут, — посиди возле меня.
Гариф подходит к кровати, садится, но Роза, ухватив его за одежду, увлекает к себе. Теперь они лежат рядом и смотрят друг на друга.
— Ну хорошо, — негромко попискивает Роза, — ты можешь немного поласкать мое тело.
Она берет его руку и засовывает себе куда-то под складки тускло мерцающей темной парчи.
— Ох, я знаю, какие вы, мужики, нетерпеливые, — она водит его рукой по буграм своего огромного тела. — Но, знаешь, Гарик, я хотела бы, чтобы первый раз это произошло где-нибудь на пленэре. Гарик, давай поедем за город. Шашлыки. Природа. Красное вино. Я так давно не видела, как распускаются цветы… Хочешь?
— Поедем, — отвечает скрипуче Гариф, видимо, от сухости в горле.
— А сегодня… — продолжает Роза все более тонким, все более тихим голосом. — А сегодня не заводи меня, не распаляй, хорошо?
— Хорошо, — с легкостью соглашается Гариф.
— Любимый… я признаюсь, что мне, может быть, осталось совсем немного дней… И ты — моя последняя, самая главная, самая сладкая любовь… Как я устала! Не подумай, что я бессердечный железный истукан… Ладно, поцелуй меня один раз. Но только один, — она пригибает его голову к своей и широко открывшимися пухлыми губами накрывает и губы его и половину подбородка.
Присосавшись, толстые эти губы добрую минуту не оставляют лица Гарифа, но все-таки наконец отваливаются, точно напитавшись его жизнью.
— Все, — озаряет сумрак спальной взбодренный голос Розы. — Теперь иди. Иди. И помни: это произойдет среди дикой природы.
Тотчас словно из-под земли вырастают двое ливрейных слуг, и под их конвоем Гариф покидает это протухлое Возрождение.
Весна выдалась на диво холодная. На светлых просохших ветках деревьев уже появились маленькие листья, совсем юные, с янтарным блеском, и мерзли они, верные биологическим часам, день за днем, в смиренном ожидании обещанного лета.
