Газеты единодушно предсказывали мне триумфальную карьеру. Я, конечно, сообщил о своем успехе всем тем, кто так или иначе ему способствовал.
Едва только я выполнил свои обязательства в Риме, как был приглашен выступить на сцене театра Арена в Ливорно в операх «Трубадур» и «Лючия». Импресарио этого театра звали Винченцо Биффи. Владелец двух мясных лавок, он слыл очень богатым и любил устраивать короткие оперные сезоны по своему вкусу и для собственного удовольствия. Он платил мне по договору десять лир в день. Я поселился на площади Гранде в меблированной комнате. Имя хозяйки было Ореола, но из-за ее худобы все звали ее Торсола.* После первого же представления успех мой был так велик, что, когда я выходил из дома, все смотрели на меня как на важную особу. Воспользовавшись этим успехом, я довел до сведения импресарио, что не могу прожить прилично на десять лир в день, и он в виде прибавки, к десяти лирам великодушно предложил мне оплачивать утреннее кофе с молоком и говяжий бифштекс к завтраку.
Когда я выступал в первый раз, ко мне в уборную во время антракта вошел некий синьор, настоящий джентльмен, с прекрасными манерами и, представляясь мне, сказал: «Я — Чезарино Гаэтани, ваш коллега и горячий поклонник вашего голоса. Мне бы очень хотелось поговорить с вами. Назначьте мне, прошу вас, свидание, так как я хотел бы представить вас моим ливорнским друзьям, жаждущим с вами познакомиться».
Мы тотчас условились, что он на другой день зайдет за мной, и мы пойдем вместе обедать в ресторан Панкальди. Было сияющее июльское утро. Пока мы, сидя за накрытым столиком, ожидали остальных приглашенных, между нами завязался разговор об искусстве и театре. Гаэтани оказался человеком приятным. У него была красивая голова античного грека с прекрасными чертами лица и пышной каштановой шевелюрой.
* Непереводимая игра слов. Ореола — женское имя, торсола — кочерыжка.
Он был силачом, настоящим атлетом, и все это знали.
Человек очень богатый, женатый на синьоре, известной своим изысканным вкусом и прекрасным характером, он в общем, являл собой нечто среднее между донжуаном, поэтом, неудавшимся певцом и любителем богемы. К сцене он питал пристрастие, граничившее с фанатизмом. Но природа обделила его, наградив отвратительным баритоном. Тем не менее, он истратил состояние,, чтобы стать певцом и иметь возможность появляться на сцене в богатейших театральных костюмах. Он выступил в «Рюи Блазе» и «Кармен» с весьма посредственным успехом и был страшно зол на своих сограждан, обвиняя их в невежестве. Несмотря на это, он пользовался в Ливорно подлинной популярностью. Когда он проходил по улице, с ним приветливо здоровались решительно все.
Мы часто встречались с ним и очень' скоро стали добрыми друзьями. Восторженный ценитель Кардуччи и Пасколи, он иногда читал вслух их стихи и читал очень хорошо, с искренней горячностью и простотой. Успех Гаэтани у женщин был бесспорным: очень многие были в него влюблены. Он же, хотя и не слишком хвастался своими победами, все же придавал им значение. «Дорогой Титта, — сказал он однажды, — чтобы удовлетворить их всех, пришлось бы мне быть стальным». И прибавил: «Сейчас я вожусь с одной, которая не хочет сдаваться, но это только вопрос времени, потому что она уже у меня в когтях». И, выругавшись по-тоскански, он воскликнул: «Будь у меня твой голос, я бы заставил содрогаться весь мир!». «Но очень недолго, дорогой Чезарино, — отвечал я. — Ибо при всех тех женщинах, которыми ты владеешь, или, лучше сказать, которых держишь У себя «в когтях», голоса для публики у тебя осталось бы очень мало».
Мы часто горячо обсуждали мою манеру передавать ситуации и воплощать образы. Я прислушивался к нему с большим интересом, а иногда, когда суждения его казались мне справедливыми, следовал его советам. Видя меня таким молодым и неопытным, он часто повторял: «Боюсь, что с тобой будет то же, что с твоими пизанскими коллегами — Барбьери, Бенедетти, Казини, Чиони и Гасперини. У всех у них прекраснейшие голоса, но все это не настоящие артисты, и потому они застряли на полдороге». И, как бы вымещая на мне свои собственные неудачи и раздражение против не признававших его сограждан, он заключал: «Никогда ты не будешь большим артистом». На это неприятное предсказание я отвечал, что из живущих ныне актеров самый великий как раз уроженец Пизы, и называл Томмазо Сальвини. Тогда Гаэтани, чтобы позлить меня, утверждал, что Сальвини вовсе не пизанец.
Бедный Чезарино, как плохо он кончил! Я встретил его через много лет в Москве. Он приехал в Россию с маленькой гастрольной труппой, сопровождая молодую артистку, в которую был влюблен до потери сознания. Я в это время пел в рубинштейновском «Демоне» на императорской сцене. Только я кончил бисировать на русском языке знаменитую арию, как он вдруг появился передо мной. Я не верил своим глазам.
Мы расцеловались с большим волнением. Он постарел: у него были совсем седые волосы и слезящиеся глаза. Обратившись ко мне с выражением восторга, он поздравил меня с тем положением, которое я занял на самых значительных сценах театров всего мира и, прежде чем расстаться со мной — он уезжал на другой день с труппой в Харьков, — сказал: «Забудь то суждение, которое я высказал о тебе в.Ливорно в самом начале твоей карьеры; ты теперь, вопреки моему предсказанию, стал поистине великим артистом». И, обнимая меня, прибавил: «Возможно, что мы видимся в последний раз. В один прекрасный день ты, несомненно, прочтешь в какой-нибудь итальянской газете, что Чезарино Гаэтани из Ливорно пустил себе пулю в лоб. А теперь прощай, дорогой Титта, и следуй дальше по заслуженно завоеванному тобой светлому пути». Через некоторое время я узнал, что он действительно кончил жизнь в точности так, как предсказал это в Москве.
Пробыв в Ливорно два месяца, я стал там чрезвычайно популярным. Благодаря мяснику-импресарио меня на рынке знали все торговцы пищевыми продуктами, и эти люди выражали мне свою симпатию, присылая каждый день на дом кто головки пармезана, кто вино, кто фрукты, кто одно, кто другое, как бы соревнуясь. Так как я почти всегда бывал к кому-нибудь приглашен, то предоставлял все эти гастрономические подношения, включая сюда и полагавшийся мне по договору бифштекс, прожорливости моей хозяйки.
В конце сезона Торсола стала неузнаваемой: она превратилась в здоровую, полную женщину и говорила, что приба-
вилась в весе на четырнадцать килограммов. Ей вполне можно было поверить на слово, ибо, глядя на нее сверху вниз, легче было принять ее за бочку, чем за женщину.
Последней ролью, исполненной мною в Ливорно, была роль Риголетто, в которой я имел успех не только вокальный, но и актерский. Учитывая мою молодость и неопытность, успех этот был для меня в высшей степени значительным. В общем я оставил о себе в Ливорно надолго сохранившуюся память.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
