И это помогло. Одно это имя, произнесенное полушепотом, вернуло ей силу.
Теплая волна, чуть было не захлестнувшая ее с головой, задрожала, звенящие искры стали таять, рассыпаясь пеплом, отчего она вдруг увидела Кло своими прежними глазами — не томную красавицу, нашептывающую ей на ухо сладкие слова, а карлицу со злым и нервным лицом, лицом, вдоль которого блестел, истекая прозрачной слюдой, широко разошедшийся шрам. Который был не шрамом, а…
— Дай мне любовь, — прошептала Барбаросса, прикрыв глаза, — Но сперва…
— Да, девочка?
— Один маленький, горячий и сладкий…
— Да?
— Один поцелуй.
Кло улыбнулась. Кажется, ее шрам улыбнулся тоже, искривившись от напряжения мимических мышц. Одна улыбка вдоль и одна — поперек.
— Конечно, милая. И не один.
Она поднялась на цыпочки, чтобы их лица оказались вровень. От нее пахло чем-то кисловатым, сухим и слежавшимся, точно в старом курятнике — запах не девушки, а зрелой женщины, продолжающей рядиться в вызывающие пестрые одежды. Запах выдохшегося вина, несвежих зубов, дешевой сомы, крепкого табака и многих прожитых в Броккенбурге лет.
— Стой. — Барбаросса выставила пальцы перед ее лицом, помешав их губам соприкоснуться, — Когда я говорила про поцелуй, я имела в виду не себя. Этот поцелуй для одной моей подруги.
Темные глаза Кло несколько раз озадачено моргнули.
— Подруги?..
Барбаросса улыбнулась. Она знала, в какую страшную гримасу превращает улыбка ее собственное лицо — и с удовлетворением увидела ужас и отвращение в глазах Кло.
— Не видишь ее? Не страшно, я уверяю тебя, она здесь и все слышит. А еще ей не терпится познакомиться с тобой. Я попрошу тебя только об одном, Кло. Знаешь, о чем?
Глаза Кло приоткрылись. Она уже поняла, что ее чары дали сбой, но все еще была слишком растеряна, чтобы отступиться. Напрасно. Одно из главных умений опытного фехтовальщика — умение вовремя отступить. Но она не была фехтовальщиком. Она была розеном из Унтерштадта.
— О чем?
— Будь с ней понежнее.
«Скромница» врезалась ей в лицо с тяжелым хрустом, какой обычно раздается, когда ветер скидывает кусок черепицы с крыши. Семь с половиной унций золлингеновского баббита, может, не могли соперничать с мушкетной пулей, но с незащищенной плотью делали страшные вещи. Нос Кло беззвучно лопнул, превратившись в наполненную горячей кровью бородавку, рот превратился в одну большую распахнутую рану со вмятыми внутрь желтыми пластинками зубов.
Почти идеально, подумала Барбаросса, ощутив приятно ползущее по пальцам онемение, признак хорошо нанесенного удара. «Скромница» обожает целоваться взасос и перецеловала до черта народу в Броккенбурге. Может, она не очень умела в этом искусстве, но искупает свою неопытность жарким, почти звериным, пылом. Эта чертовка просто обожает целоваться.
Кло отшатнулась, пытаясь устоять на ногах, прижимая руки к хлюпающей дыре на своем лице, которая еще недавно звалась ртом. Темные глаза закатились, шрам на щеке затрепетал, омытый свежей, еще горячей, кровью. Барбаросса не стала ее добивать, лишь оттолкнула локтем, чтоб не путалась под ногами. Ее девочкам предстояло порезвиться на славу, а они не любили толчеи.
Сладкий дурман быстро выветривался из головы. Должно быть, в крови розенов содержалось что-то вроде противоядия от их собственного, распространяемого железами, яда, потому что почти сразу она ощутила привычную легкость, обмякшие было мышцы налились знакомым жаром. Барбаросса ухмыльнулась. Не испуганным шлюхам, прыснувшим во все стороны от нее. Сама себе. Броккенбургу. Всем адским владыкам.
Они набросились на нее все разом. Одной ревущей, визжащей шелестящей стаей, мгновенно окружив со всех сторон и отрезав все пути. Захлебывающаяся собственным визгом хозяйка стаи, шатающаяся и прижимающая ладони к клокочущей окровавленной яме, бывшей прежде ее ртом, не внушила им ни уважения, ни опаски.
Тупые шлюхи. Они привыкли воевать с подобными себе. С мелкими уличными хищницами, пьяными от их чар гуляками и чересчур дерзкими соперницами. Может, в прошлом им попадались ведьмы, но совершенно точно им никогда не попадались «батальерки».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Первой же суке, спешившей поквитаться за воющую хозяйку, «Кокетка» вогнала нос в голову — одним коротким косым ударом, выглядящим небрежным и коротким, похожим на вспорхнувшую с пшеничного поля ворону. Короткий хруст, треск смятых хрящей, захлебнувшийся визг — и та отвалилась прочь, испуганно ощупывая лицо, из-под покрытых дешевым лаком пальцев били крохотные багровые гейзеры. Барбаросса мысленно пожелала ей удачи. И еще толкового лудильщика. Если эта прелестница не хочет носить глухую вуаль до конца своих дней, ей придется обзавестись хорошеньким оловянным носом на замену ее прежнего…
Другая сука, метнувшаяся справа, оказалась хитрее. Или просто немногим проворнее. Исхитрившись разминуться с ударом, который должен был снести ей голову с плеч, она ткнула Барбароссу длинной заточенной шпилькой. Никчемный удар, но ей удалось пропороть ей рукав рубахи, оставив на коже предплечья обжигающую черту. Ловко, сестренка.
Барбаросса зашипела сквозь зубы, делая короткий подпружиненный шаг назад. В сложном искусстве дестрезы такой шаг именовался “compass curvo”, но едва ли эти суки имели хоть какое-то представление о старой школе испанских мастеров, азы которой вбивала ей в голову Каррион. Сука с булавкой получила полторы секунды на торжество, после чего «Скромница» врезалась ей с утробным хрустом в грудину, а «Кокетка» закончила работу, мгновением позже саданув ей в ухо. Глаза потухли почти мгновенно, обесцветились, точно уличные фонари, в которых истлели питающие их своей силой демоны.
Кто-то, остервенело воя, вцепился ей сзади в дублет, повиснув на нем и работая когтями точно взбесившаяся кошка. Поймав ее левой рукой за загривок, Барбаросса впечатала кастет ей прямо между глаз. Один раз. Другой. Третий. Двух, пожалуй, было достаточно, но иногда, когда кипит кровь, чертовски сложно удержаться. Когда она отвалилась, перхая кровью, ее лицо было похоже на сложную и непоправимо изувеченную головоломку, собрать которую не рискнул бы и ювелир.
«Кокетка» и «Скромница» зудели на пальцах, наливаясь жаром, упиваясь возможностью вдоволь попировать, возможностью, которая так редко выпадала им в последнее время. Выбравшись из тесных карманов, терзая и круша воющее шлюшье войско, они походили на парочку адских духов, выпущенных из заточения, духов, поющих вечную песнь разрушения, состоящую из хруста костей и всхлипов раздавленной всмятку плоти.
Не стоит давать им разыгрываться, подумала Барбаросса, перерубая пополам, точно спичку, чью-то занесенную для удара руку. Эти две девицы, расшалившись, могут наделать дел. Но сейчас… Черт, она должна позволить им немного поиграть — хотя бы для того, чтобы искупить все разочарования этого паскудного денька. Даже хорошим девочкам иногда надо немного развеяться…
В общей свалке она различала Гуннильду — прямая и собранная, та двигалась куда короче и грамотнее, чем ее никчемные товарки. И дубинка, порхающая в ее руке, не выглядела безобидной, как веер. Пару раз эта дубинка мелькнула в опасной близости от ее лица. И Барбаросса не сомневалась, что одного ее прикосновения, пусть даже и вскользь, будет достаточно, чтобы небо над Броккенбургом полыхнуло, погаснув для нее навсегда.
Умелая потаскуха. «Кокетка», направленная чтобы размозжить сжимающую дубинку руку, ударила в пустоту, мало того, сама чуть не сделалась жертвой, когда дубинка, стремительно крутанувшись, стеганула ей вослед. «Скромница» попыталась рубануть Гуннильду по челюсти, но лишь мазнула по плечу. Неплохо, подумала Барбаросса, отбиваясь от града сыплющихся на нее со всех сторон ударов. Неплохо, сестрица. Возможно, ты в самом деле постигала более сложные науки, чем наука использовать свои блядские чары. Может даже, упражнялась на площадке с тренировочным мечом или колотила своих более слабых товарок. Но сегодня тебе это не поможет. Сегодня тебе не поможет сам Сатана.
