— Ну что? — она широко улыбнулась, глядя в глаза Гуннильде, — Поцелуемся, красотка?
Это было последней каплей. Взвыв от злости, Гуннильда бросилась в атаку, слепо полосуя воздух своей дубинкой. Барбаросса дала ей возможность сделать три или четыре выпада — нужно было приноровиться к ее шагу, подстроив под него свой собственный — прежде чем вогнала «Скромницу» коротким боковым ударом той в скулу.
Гуннильда споткнулась посреди шага. Точно лошадь, которой вогнали в череп на скаку чеканный клюв боевого клевца. Колени дрогнули, подогнулись, будто ее тело враз стало весить в три раза больше, губы несколько раз беспомощно хватанули воздух. Разноцветные косы задрожали на плечах сотней испуганных змей.
Можно было бы пощадить ее. Милосердно позволить рухнуть наземь, тем более, что дубинка, опередив ее, уже запрыгала по брусчатке. Барбаросса усмехнулась, позволив «Кокетке» и «Скромнице» негромко звякнуть друг о друга. Поцеловаться, как хихикающим подружкам-проказницам.
Жалость — сродни драгоценному вину или жемчужному ожерелью. В этом городе, сожравшем так много ведьм, что их костьми можно было бы выложить все его мостовые, позволить себе жалость может лишь та, кто не опасается за свое будущее. Сведущая в адских науках, как Котейшество. Облеченная могущественным и почтенным титулом, как Вера Вариола. Демонически прекрасная, как Ламия. Безукоризненно смертоносная, как Каррион. Но только не она. Только не сестрица Барби.
Она потратила до хера сил и времени, прорубая себе дорогу собственными кулаками, выстилая тропу чужими зубами и смачивая древний камень собственной и чужой кровью. Мудрые демоны не распахивали перед ней двери, смазливые пажи в расшитых ливреях не бежали перед ней, освещая путь. Она сделала это сама. Сатанея от боли и злости, из года в год преодолевала путь наверх, иногда раскачиваясь над самой бездной, а иногда скалясь в предсмертной гримасе.
Она сделала то, что не удалось сделать ее предшественницам, что не удалось даже Панди — старой доброй умнице Панди, собственноручно вписавшей свое имя в сборник самых темных и мрачных легенд Броккенбурга — она вырвалась из отравленных чертогов Унтерштадта. Обрела ковен и шанс дожить до окончания учебы. Стать ведьмой. Не потому, что была мудра и любезна адским владыкам — она не могла похвастаться расположением Ада. Не потому, что была сильнее всех прочих — на ее шкуре зияло слишком много отметин, свидетельствующих об обратном. Не потому, что была хитрее, смышленее или ловчее других.
А потому что смогла внушить к себе ужас. Сделаться одной из недобрых легенд Броккенбурга, проклятого городишки, вросшего в проклятую скалу. Превратить свое имя в проклятый титул, а изуродованное лицо — в дьявольский, внушающий ужас и почтение, герб. Но всякую легенду полагается время от времени подкармливать — не картофельными очистками и сухарями, а свежим мясом.
Гуннильда вяло попыталась схватить ее за руку, но сил в ней оставалось так мало, что она походила на подыхающую кошку. В глазах плясали тусклые огни. Барбаросса без труда сбила ее с ног коротким пинком в колено. Левой рукой взяла жесткий пучок разноцветных волос и резко потянула назад, запрокидывая голову.
— Извини, — только и сказала она.
«Скромница» рухнула ей в лицо, тяжело, как коршун. Первый же удар разворотил ей глазницу, вмяв треснувшее глазное яблоко глубоко в череп, превратив его в липкую драгоценность, похожую на бледно-желтый опал, обрамленную складками красного бархата. Второй вышиб зубы, разорвав рот и вышибив из суставов нижнюю челюсть. Третий превратил в бесформенное месиво нос. Четвертый, пятый, шестой…
Она била хладнокровно и зло, методично размалывая лицо, била до тех пор, пока не ощутила, что держит не человеческое тело, а набитый тряпьем безвольный мешок. Стоило ей выпустить из пальцев жесткие хвосты, как Гуннильда рухнула ничком на мостовую. Она даже не выругалась, когда ее лицо впечаталось в камень. Не застонала. Единственным звуком, рожденным их соприкосновением, было негромкое хлюпанье.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И хер с ней.
Не та победа, которой можно гордится, подумала Барбаросса, отряхивая руки. Чужая кровь быстро сворачивалась, превращаясь из горячего красного сока в стылую маслянистую жижу, которую неприятно было терпеть на пальцах. Если в Малом Замке узнают о ее победе над стаей уличных шлюх, не оберешься стыда. Больше всех, понятно, будет упиваться Саркома. Она объявит сестрицу Барби Королевой Шлюх или как-нибудь еще в этом роде, сочинит песню в подражание миннезингерам, и еще пару недель будет распевать ее на каждом углу…
«Кокетка» и «Скромница» с большой неохотой слезали с пальцев. Точно намеревались продолжить гулянку и нарочно оттягивали момент, когда придется откланяться, вновь скрывшись в карманах. На самом деле это ее костяшки распухли после множества ударов, увеличившись в размерах, но иллюзия была так сильна, что Барбаросса ласково погладила своих девочек пальцем, утешая, точно котят.
— Эй, Кло! Кло! Куда ты запропастилась? Ты обещала мне любовь и я, черт возьми, собираюсь заставить тебя выполнить обещание!
Кло сидела, привалившись спиной к стене. И выглядела чертовски паскудно. Как человек, пытавшийся застрелиться, но который засыпал чересчур много пороха на полку и у которого во рту разорвался пистолетный ствол. Но все еще была в сознании и, кажется, еще соображала.
Барбаросса ободряюще улыбнулась ей, присев напротив.
— Мы ведь уже подруги, не так ли? Можем поболтать немного? Если ты, конечно, никуда не торопишься.
Раздавленные всмятку губы Кло выплюнули на грудь сгусток крови.
— Пшла ты нахер, ведьма… Я… Я надеюсь, какой-нибудь демон сожрет твои потроха.
Голос у нее был глухой, булькающий, чертовски нечленораздельный.
Барбаросса покачала головой.
— И это после всех тех теплых слов, что ты мне говорила? Ты плохая девочка, Кло. И я размолочу тебе лицо так, что в Аду тебя примут за мою старшую сестру. Но сперва… Ребенок, Кло. Помнишь, о чем мы договаривались? Мне нужен ребенок. И я добуду его, даже если для этого мне придется разрезать какую-нибудь из твоих девочек.
Кло всхлипнула, пытаясь ощупать пальцами развороченную дыру, служившую ей ртом. Осколки зубов торчали из нее точно сломанный частокол. Ее шрам… Барбаросса присмотрелась. Штука у нее на щеке уже не была похожа на шрам. Края разошлись в стороны, и сделались видны розовые слизистые прожилки внутри, что-то похожее на нёбо в мягких розовых складках…
— Эта штука у тебя на щеке, — Барбаросса провела пальцем в воздухе вертикальную черту, — Это ведь пиздень, да?
Зубы Кло заскрежетали. Возможно, это означало улыбку.
— Ты ведь ни хрена не знаешь, как мы устроены, так ведь?
Барбаросса зло дернула головой.
— И нахер не надо! Я…
— Херовы ведьмы. Рветесь услужить Аду, но не имеете представления о том, как устроен мир… Да, это пиздень, милая. У меня их четыре. И еще шесть херов, — Кло ухмыльнулась ей развороченным лицом, поглаживая какую-то выпуклость на боку, — И восемь… других штук, для которых и названия-то не придумали. Это награда нашему роду от владык Ада. Что до детей…
— Ну!
— Мы рожаем не так, как прочие. Мы откладываем яйца.
Барбароссе захотелось машинально вытереть перепачканные кастеты о дублет. То, что казалось розовой, быстро сворачивающейся человеческой кровью, не было кровью. Скорее, каким-нибудь ихором или гемолимфой или еще какой-нибудь дрянью. То-то ей показалось, что у крови розенов странный запах…
— Ах ты ж блядь!
Кло ухмыльнулась, отчего рваная рана на ее лице пугающе расширилась.
— Когда приходит срок и наши лона раздуваются, мы находим темный влажный уголок где-нибудь на окраине Унтерштадта. Уютный заброшенный дом или старую штольню под городом. Мы создаем что-то вроде гнезда из обрывков бархата и шелка, из которых обычно шьем себе наряды. Не потому, что этого хотим — так велят нам наши инстинкты. Маленькое уютное теплое гнездышко. И разражаемся там бременем, исторгая из себя тысячи маленьких влажных белых яиц. Мы не рожаем. Мы делаем кладки, девочка. Маленькие кладки в уютном углу. Чаще всего мы не возвращаемся к ним. Неоплодотворенные, пустые внутри, наши яйца просто разлагаются во мраке, медленно истлевая, как надежды многих хорошеньких девушек в чертовом Броккенбурге. Нам надо регулировать популяцию — старый уговор с городом. Розенов не должно быть слишком много, иначе мы сделаемся помехой и накличем на себя гнев. Но иногда…
