Потом, после молчания, кто-то спросил, большие ли были потери в боях под Ельней.
– Да как сказать... – неопределенно ответил шофер из танковой бригады. – У кого как, да и опять же, если людские взять потери или в материальной части, тоже как считать.
И Синцов понял, что потери были большие, но шофер не хочет сейчас говорить об этом.
– А авиация как? – снова спросил кто-то.
– Видишь, нету! – оторвав руку от кузова и показав в небо, отозвался шофер. – Едем – и ничего. А то, бывало, из щели носа не высунешь. А сейчас, я бы сказал, даже чересчур смело едем. Правда, последние дни тихо, совсем мало летают. Даже тревога берет: с чего бы это?
– Ну, а как, если взять потери? – упрямо переспросил тот же боец, что спрашивал в первый раз. – Вот у вас, скажем, в бригаде: сколько вас было с начала войны и сколько вас теперь есть?
– Так ведь как сказать... – снова уклонился шофер. – В первых боях людей потеряли, потом из окружения пробивались, опять потери были. Правда, и к нам по дороге люди прибивались...
– Это и к нам тоже, – отозвалось сразу несколько голосов.
– Ну, и от нас кто отбился, мог к другим прийти, – рассудительно продолжал шофер. – Так на так. Потом переформировались – опять новый счет. Потом под Ельней бои, а теперь снова пополнения ждем... Как тут считать? Я вот, например, с первых дней в бригаде, со Слонима.
– А много ли таких, как ты?
– Не считал, не знаю! – огрызнулся шофер.
И Синцов снова подумал: «Не много!»
– А письма сейчас как получаете? – спросил он. – Полевая почта хорошо работает?
– Письма идут, не скажу – быстро, не скажу – медленно, смотря у кого где родня. У вас, к примеру, где, товарищ политрук?
– Не знаю! – хмуро сказал Синцов.
Ему не хотелось распространяться на эту тему.
– Вот именно, что хуже нет, когда не знаешь. – Шофер вздохнул и замолчал.
«Может, и у него пропала семья? – подумал Синцов, услышав этот вздох. – А может, наоборот, у него пропала, а у меня за это время нашлась? Ведь не одни же несчастья на войне, бывает и счастье!..»
И он, облокотясь на борт машины и глядя вниз, на несущуюся под колесами серую ленту дороги, стал думать о том, что ждет его теперь: счастье или несчастье? Как дочь? Может быть, теща все-таки вернулась с ней в Москву, когда он уже был на фронте? Или они остались там, в Гродно, и, значит, ничего не известно и не будет известно... И как Маша? Пошла или не пошла в армию? Сегодня с утра он не успел написать ей, решил сделать это вечером, когда они доберутся до места.
– А все-таки?.. – спросил Синцов. – Если семья в Москве, как, за неделю дойдет отсюда письмо?
– Недели за полторы.
– А, например, до Вязьмы? – снова спросил Синцов.
– До Вязьмы дольше, – сказал шофер. – Хотя и близко, а идет кругом, через Москву... Вязьма-то Смоленской области, а Смоленск у фрицев!
Синцов чуть не переспросил: «Что?» Слово «фрицы» он слышал в первый раз.
– Фашистов теперь так зовем – «фрицы», – заметив скользнувшее по лицу Синцова недоумение, с охотой объяснил шофер. – Не слыхали там, в окружении?
– Не слыхали, – вместо Синцова отозвался Золотарев.
– Значит, совсем оторвались от мира, – рассмеялся шофер.
– Вот это ты точно говоришь, оторвались, – хлопнув по колену шофера из танковой бригады, сказал Золотарев. – Меня, например, взять – я уже почти три месяца за баранку не держался.
– Мало ли кто за что по три месяца и боле того не держался! – отозвался в углу кузова чей-то тонкий веселый голос. – И то пока не жалуемся. Едем да терпим. А он за свою баранку слезы льет...
В грузовике засмеялись, подбавили еще несколько фраз, уже посолонее, разговор загорелся, на несколько минут стал общим, а потом снова затих.
– Скучаю по баранке, – продолжал гнуть свое, шоферское, Золотарев, придерживая за рукав шофера из танковой бригады. – Так вот сел бы сейчас, – он кивнул на кабину, – да поехал!
– На грузовой работал?
– Нет, на легковой. «Эмочка» была, новенькая, только перед войной ограничитель снял.
– Что, разбомбили или бросили?
– Сжег... такой приказ был...
– А кого возил? – спросил шофер из танковой бригады.
– Так, одного... – сказал Золотарев и, встретившись глазами с Синцовым, ничего не добавил.
По стечению обстоятельств они оба были свидетелями того, как умер человек, которого Золотарев не хотел сейчас называть.
Уже на второй месяц окружения Синцов как-то вечером прошагал своими длинными ногами во взвод Хорышева с очередным приказом от Серпилина.
Обстановка в тот вечер складывалась примерно такая же, как в первые сутки окружения. Ночью – ничего не поделаешь – надо было пересекать шоссе, и, верней всего, предстоял бой.
Поговорив с Хорышевым, Синцов перед обратной дорогой сел перекурить. Хорышев совершил чудо щедрости – отсыпал ему на одну завертку махорочной пыли, смешанной с растертыми сухими листьями.
Кругом в кустарнике расположились бойцы взвода; те, у кого оружие было в порядке, отдыхали, остальные чистили его, изготовляясь к бою.
Золотарев сидел рядом с Синцовым и Хорышевым и чистил винтовку, сетуя, что протирать ствол всухую, без ружейного масла, все равно что человеку драть горло сухой коркой.
Шагах в двадцати от них сидел на кочке Баранов и возился с трофейным парабеллумом.
Синцов, по поручению Серпилина, как раз сегодня спрашивал Хорышева о Баранове, и Хорышев недовольно ответил ему, что Баранов воюет ни шатко ни валко. Ищет чего полегче...
– Недавно сменял с одним бойцом шило на швайку – автомат на парабеллум, – пояснил свою мысль Хорышев. – Тяжел ему, видишь, автомат! Да разве я бы сменял или ты? Да я бы треснул, а не сменял! Кто до крови драться думает, разве сменяет дело на игрушку?
И вот Баранов сидел на кочке поодаль от других и возился с этим самым парабеллумом.
Синцов еще подумал тогда: почему отдельно? И ответил себе: наверное, потому, что так и не смирился со своим положением. А люди чувствуют это и сторонятся.
Так он подумал о Баранове, потом затянулся, взглянул на Золотарева и, увидев, как тот от соблазна даже глядит в другую сторону, передал ему самокрутку: «На, потяни!»
Золотарев осторожно, двумя пальцами, принял самокрутку, затянулся глубоко, но коротко, так, чтобы не взять лишнего, и вернул самокрутку Синцову.
И в это время щелкнул выстрел.
– Кто стреляет? – вскочив на ноги, злым, шипящим голосом закричал Хорышев. Они остановились слишком близко от шоссе, чтоб можно было позволять себе такую роскошь.
Но оказалось, что спрашивать уже не с кого: Баранов лежал мертвый. Выстрел был из его парабеллума, и этот выстрел, прямо в лицо, в упор, снес ему полголовы.
Синцов подумал тогда, что Баранов застрелился, устав от ежедневных опасностей, или боясь предстоящего боя, или еще почему-то, – кто его знает, у него уже не спросишь...
Но Серпилин, когда Синцов доложил об этом, покачал головой.
– Не верю, чтоб застрелился, – сказал он. – Выстрел случайный, хотя и у случаев бывают причины: опустился, махнул на себя рукой и чистил тоже спустя рукава, а оружие незнакомое. Вот тебе и пуля в лоб. Считай как хочешь – случайная или не случайная.
Синцов остался при своем мнении, а в общем, недолго думал об этом. Тяжелый ночной бой, в котором погибло много людей, сразу заслонил собой это происшествие.
Синцов, как он это делал при всех потерях, вычеркнул из списков имя Баранова. Тем дело и кончилось...
И только сейчас, встретившись с Золотаревым взглядами, они оба вспомнили сухой щелчок выстрела в лесу, прервавший жизнь человека, чью фамилию не хотел называть его бывший водитель.
– А вот моя деревня, вот мой дом родной! – весело крикнул шофер-танкист и постучал в крышу кабины: – Придержи, мне тут на рембазу сворачивать.
Там, где он соскочил, в лес углублялась свеженаезженная дорога. На опушке в квадратных ямах, затянутых маскировочными сетками, стояли зенитные орудия, а по дороге в глубь леса, рыча и оставляя за собой двойные рубчатые швы, ползли два танка Т-34.
«Должно быть, пробуют ход после ремонта», – подумал Синцов, вспомнив слова шофера насчет рембазы.
Они миновали просеку и поехали дальше, разминувшись с колонной новеньких зеленых грузовиков, набитых снарядными ящиками. Другую колонну таких же грузовиков они встретили раньше, еще при выезде. Зенитки тоже встретились им не в первый раз: полчаса назад они мелькнули в роще возле одного из мостов, которые они переезжали.
Кое-где над лесами курились дымки. В одном месте Синцов заметил батарею тяжелых орудий. У мостов стояли часовые.
Высоко над головами на запад проплыли три девятки наших бомбардировщиков, сопровождаемые истребителями.
И если бы спросить сейчас Синцова, что больше всего успокаивало его душу после пережитого в окружении, он бы, наверное, ответил, что ему приносили душевное успокоение именно эти вписанные в мирный пейзаж приметы армии и воинского порядка. Эти приметы как бы обещали: то, чему он был свидетелем, больше не повторится, армия встала здесь, встала давно и прочно и уже не отступит перед немцами.
