– Это я понимаю, товарищ батальонный комиссар, – сказал майор, выслушав отповедь Шмакова. – То, что они вышли к своим, для меня такой же факт, как и для вас. Но у вас люди шли под командой, а в этих условиях бывает, что заодно с другими выходит человек, который сам не собирался выходить из окружения, но, попав под команду, вынужден был выходить вместе со всеми. Однако он по тем или иным причинам все же не вызывает доверия у командования. Нет у вас таких?
– Во-первых, на мой взгляд, нет, – быстро сказал Шмаков, – а во-вторых, мы перешли фронт, мы наконец дома, и я не понимаю, что вас волнует.
– Меня ничто не волнует, товарищ батальонный комиссар, – делая вид, что он не замечает горячности Шмакова, ответил пограничник с терпением, говорившим о незаурядной выдержке. – Меня, как человека, отвечающего за свое дело, интересует еще один вопрос: не могут ли среди вышедших с вами людей оказаться лица, которые присоединились к вашей группе в своих целях, частично достигли этих целей, перейдя вместе с вами фронт, а в дальнейшем достигнут их вполне, исчезнув по дороге, до всякой проверки? Я не знаю, есть ли такие лица у вас, но опыт подсказывает, что они могут быть. И лучше подумать об этом сейчас, чем потом, когда окажется поздно.
– Нет у меня таких лиц, – упрямо повторил Шмаков. – Одного подлеца выявили и расстреляли, не дожидаясь ваших советов. Другой подлец сам застрелился. А насчет рано или поздно... – Он хотел сказать: «Эх, дорогой товарищ, мы с вами в последнее время слишком часто и слишком рано начинали думать, что человек не внушает доверия, а потом слишком поздно спохватывались, что он все-таки внушает его!» Хотел сказать, но оборвал себя на полуслове и вместо этого сказал, что сам в свое время год работал в органах ВЧК и не хуже товарища майора знает, что такое бдительность... – Если, конечно, видеть в ней меч, а не помело!
– Это как понять? – сухо спросил пограничник.
– А так, – все еще не остывая, сказал Шмаков, – что в своих людей верить надо. А без веры – это уже не бдительность, а подозрительность, паника!
В словах Шмакова был вызов, но пограничник не пожелал принять его на свой счет и хладнокровно сказал, что все это так, но на сегодняшний день приходится считаться с обстановкой, а обстановка исключительно сложная и нельзя закрывать на это глаза.
– А я не закрывал и не закрываю!
– Тогда у меня все, – сказал пограничник. – Я поеду в колонне замыкающим. В моей «эмке» есть два свободных места. Могу предложить вам, – вдруг добавил он, как бы подчеркивая этим неожиданным для Шмакова предложением, что он, майор Данилов, делает здесь свое дело, считает себя правым и не придает ни малейшего значения всей этой словесной перепалке со вспыльчивым батальонным комиссаром.
Прорубленная через сосновый лес просека уходила далеко, к самому горизонту. Проглянувшее сквозь тучи осеннее солнце неяркими пятнами ложилось на сырую после вчерашнего дождя хвою. Там, где местами из-под хвои проступал песок, он после дождя был весь в мелких рябинках. Когда подувал ветерок, с сосен сыпались застрявшие на ветках остатки вчерашнего дождя, и стоявшие в строю бойцы пересмеивались, ежились, лезли пальцами за вороты гимнастерок...
Людей только что построили, начальство еще не появилось, и они стояли по команде «вольно».
За ночь и утро в медсанбат отправили еще человек тридцать, вчера сгоряча оставшихся в строю. Вдоль просеки было построено двести восемьдесят два человека – ровно половина того списочного состава, который был вчера вечером перед боем.
Все построенные были при оружии. Человек у пятидесяти были наши винтовки, остальные за два с половиной месяца боев постепенно обросли немецким оружием – винтовками и автоматами. У некоторых за поясом торчали немецкие гранаты с длинными ручками.
На левом фланге стояло шесть вынесенных из окружения ручных пулеметов – два наших и четыре немецких, а еще дальше, на самом фланге, стоял большой немецкий полковой миномет и рядом с ним лежали две неистраченные мины. У миномета стоял его расчет – трое из тех артиллеристов, что шли из-под Бреста и присоединились к Серпилину еще в первый день окружения. Как они вынесли вчера из этого ночного кромешного ада, где под конец вообще было трудно что-нибудь понять, здоровенную трубу, плиту и даже мины, оставалось их тайной, но сейчас они были горды этим и стояли, не скрывая своих чувств.
На правом фланге, на полголовы возвышаясь над всеми, стоял все такой же могучий, каким он когда-то явился на глаза бывшему командиру дивизии полковнику Зайчикову, старшина Ковальчук. Два раза легко и один раз чувствительно раненный за время окружения, он стоял с перевязанной чистым бинтом головою, широко, по-богатырски, расправив плечи и держа развернутое и приставленное древком к ноге знамя дивизии. Что бы там ни было, а он от начала и до конца нес его собственноручно и вынес!
Когда полчаса назад, получив приказание на построение, стали разыскивать Ковальчука, его нашли на опушке леса: он сидел на пне и складным ножом дотесывал новое древко. Теперь он стоял со знаменем, прикрепленным к свежевыструганному древку, и все могли прочитать на этом порыжелом, пропотевшем, истершемся полотнище те же самые слова, что два с лишним месяца назад прочел на нем покойный Зайчиков: «176-я Краснознаменная... Рабоче-Крестьянской Красной...»
Как и все остальные, с нетерпением ожидая начала, Синцов стоял неподалеку от знамени и разговаривал с человеком, которого он меньше всего ждал встретить здесь.
Климович заранее, еще до звонка командующему, на всякий случай вызвал для участия в церемонии командира своего разведбата вместе с отличившимися в ночном бою танкистами. Комбат приехал на грузовике; прибывшие с ним бойцы посыпались из кузова, а он, выскочив из кабины, наткнулся на высоченного, худого политрука с немецким автоматом на шее. Оба они – капитан-танкист и политрук – несколько секунд молча смотрели друг на друга.
– Под Бобруйском, да? – наконец первым сказал Синцов, первым потому, что встреча эта запомнилась ему больше, чем капитану. – Вы меня задержали, а моего младшего политрука у себя оставили, Люсина... И летчик у вас остался...
– Так точно! – весело отозвался капитан. – Жаль, что вы не остались, а то вместе бы воевали!
– Я тогда ранен был, – напомнил Синцов.
– А теперь зажило?
– Зажило.
– А больше не добавили?
– Пока не добавили.
– Ну, тогда счастлив ваш бог. А мне за это время они в лопатку циркнули, и от ж..., извиняюсь за выражение, кусок оторвали.
– А вы и тогда и сейчас – все время в этой бригаде? – спросил Синцов.
– Ну да, а как же?
– Оказывается, ваш командир... – Синцов хотел сказать «мой школьный товарищ», но сказал вместо этого – мой старый знакомый.
– Вот видите, – улыбнулся танкист, – а я как раз с ним тогда при вас по телефону разговаривал. Что ж не сказали? Я бы вас сразу соединил!
– Да уж, вы бы тогда соединили! Держи карман шире! – рассмеялся Синцов.
– Все возможно, – усмехнулся капитан. – Когда кругом положение крутое, и самому гайки подкручивать приходится. Зато здесь встретил вас с распростертыми объятиями, прямо на мой разведбат вышли!
– По-моему, вы тогда были пом по тылу?
– А-а!.. – махнул рукой капитан. – Когда через немца пробиваешься, где перед, где зад, забудешь. То в морду бьешь, то, как конь, лягаешься. Был пом по тылу, а стал разведчиком, а впрочем, что вам объяснять, вы сами из окружения вышли... И нахально вышли, нахально! Месяц никто не выходил, и уже считали – никто не выйдет. Командир, видимо, у вас нахальный! – одобрительно добавил он. – Говорят, ранили его?
Синцов кивнул.
– Жалко!
– Слушайте, – Синцов снова вспомнил о Люсине, – а как тот мой товарищ, что у вас остался?
– А, младший политручок? В лихой фуражечке? – рассмеялся танкист. – Между прочим, интересная личность. Сначала оставаться не хотел, брыкался. Потом, когда увидел, что не отвертишься, три дня воевал вполне прилично, а на четвертый, когда положение маленько стабилизнулось, сразу к начальству с рапортом: мол, насильно, самоуправство и так далее! И уехал в свою редакцию. Мы за те дни боев его даже к медали хотели представить, ну, а как смотался, конечно, похерили.
– А летчик?
– Вот этого не знаю, – пожал плечами танкист, – этого на второй день ранили, и где он теперь – в небе, на земле или под землей, – мне неведомо.
– А вас, значит, по-прежнему зовут Иванов и на вас вся Россия держится?
– Не на мне, а на моей фамилии, – улыбнулся танкист.
Он дружески хлопнул Синцова по плечу и, отступив шага на три назад, сложив на груди руки, долго с восторгом смотрел на знамя, которое держал в руках старшина Ковальчук.
– Вот это да! Дрожь берет!
Когда вышедший на середину просеки Шмаков подал команду «смирно», сдвоенная шеренга подравнялась, звякнула оружием и замерла. На правом ее фланге с интервалом в два шага стали танкисты разведбата во главе со своим командиром.
