До недавних пор и Никита и Пахом рвались в экспедицию, которую учинял один знатный и начитанный житель Белого града; корабельная эта экспедиция должна была сойти вниз по Ологе и дальше, через Тёплое море выплыть в Великий океан, искать острова, которые назывались Радужными, и которые ни раз уже наблюдали купцы, снесённые бурями далеко к востоку (однако же из–за окружающих эти острова сильных течений подплыть к ним так никто и не смог). Государь Роман одобрял эту экспедицию, и выделял к кораблю того горожанина ещё два лучших судна из военного флота; помимо моряков, на всякий случай собирали и воинов, но таких воинов, которые прошли бы весьма трудные экзамены – требовалось далеко не поверхностное знание многих наук, причём особое внимание уделялось географии. Никита и Пахом тщательно к этим испытаниям готовились, уже чувствовали в себе силы достаточные, но тут…
Когда дошли до этого места, голоса братьев притихли, а глаза залучились тёплым, даже и нежным светом – оказывается то чувство, о котором они словно бы и позабыли во всех этих своих военных восторгах, но которое столь естественно для каждого человека – полностью их захватило. Любовь!
Увлечённо, и часто перебивая друг друга, вот что поведали они об этом действительно достойном внимания знакомстве:
– …То было в весеннюю пору. Апрель так и дышал теплом и светом, и мы скакали по поручению в одну деревеньку, как раз по этому тракту… Так благодатно, птицы поют!.. Как вспомнишь, так даже и изумительно становится, что сейчас не весна, что буря так воет… Но вот слышим: кричат – девичьи голоса кричат, на помощь зовут… И, поверьте ли – сразу тут и почувствовали; что они – суженные наши… Тут и геройство нас захватило!.. Да–да – как вылетели из–за поворота, да как увидели, что целая дюжина разбойников у крестьянской телеги хозяйничает, так и понеслись на них…
– Как же, как же – помню! – недобро усмехнулся Свист. – Из той дюжины только трое и уцелели – примчались в наш лагерь, все взмыленные, окровавленные. Всех вы, нелюди, побили, а за что спрашивается? Мы бы у крестьян много взяли?.. Да молочка да маслица на блины потребовалось – а вы, герои – девятерых человек порешили…
– Может, ваши разбойники герои?! – вскинулся на него один из братьев. – Они то дедушку старого связали, в телеге оставили, а сестёр Володу да Тиславу уж в кусты волокли…
Конечно, замечание Свиста пришлось некстати. Ведь, начав рассказывать с таким светлым чувством, они и схватке намеревались рассказать как о подвиге любовью вдохновлённым…
На несколько мгновений вновь воцарилась тишина, а потом вскинул Свист голову, да и воскликнул громко:
– Ну а расскажите–ка что–нибудь такое, чтобы вас жалко стало, а?!..
Братья переглянулись, один спросил:
– На что тебе?..
– А сам не знаю!.. Больно мне, и всё тут!
– Так на что тебе? – ещё раз спросили братья.
– Да так…
Этот простой ответ Свиста прозвучал особенно зловеще, потому что в это самое мгновенье на повозку накатился особенно сильный вал бури, и повозка передёрнулась, затрещала, и, казалось – сейчас развалится, и унесёт их могучая стихия. Вот повозка резко дёрнулась, остановилась – охранники вскочили, кулаками забили к ямщику – едва прорвался его крик:
– Снежный завал на тракте, сейчас ваши конные расчищают…
Тревога не только не проходила, но возрастала с каждым мгновеньем. Братья–охранники почувствовали, что ни Свист в их власти, но они, хоть и с клинками наголо, хоть и закован разбойник – они в полной его власти – и страстно, ради того, чтобы выжить, захотелось им поведать, что–нибудь жалостливое, чтобы сердце его растрогать. И вот наперебой поведали сначала о том, как осенью подобрали голодного щенка, выходили, разным собачьим премудростям выучили; потом – о ястребёнке, которого прошлым летом на загородском поле нашли, крыло у него было сломано – тоже выходили, приручили. И эти звери с нетерпением, волнуясь (ведь такая то буря!), выжидали своих хозяев дома. Поведали ещё и о том, как высаживали у городских стен деревья – яблони, вишни – перешли было на следующую историю, но тут прервал их Свист:
– Зачем же сажали?
– Так вырастут – плоды принесут. Будут два сада: один яблоневый, другой – вишнёвый; там то наши дети порезвятся!.. Да и не только они – всем людям радость – разве ж плохо это?..
Свист задумался, а потом, проговорил вполголоса:
– Вот тут то и затронули вы моё сердце… Так и ужалили, ведь я тоже сад сажал; ведь тоже как и вы мечтал…
– А ещё расскажем…
– Нет, нет – ничего больше не надо мне рассказывать. Достаточно, достаточно уже… Н–да… Зачем же я расспрашивать вас стал?.. Вот дурак то, вот дурак… – он опустил голову, и вдруг резко вскинулся на Олю, прохрипел сквозь сжатые зубы. – Вот, быть может, ты мне поведаешь?.. – тут же оборвался, и с ещё большей мукою проскрежетал сквозь плотно сжатые зубы. – Так ведь не ведаешь ничего!.. Но помоги, помоги мне девушка!.. Как мне жить дальше – того не ведаю…
Разбойник опустил голову, зазвеневши цепями, поднял руки, ухватился за затылок, застонал – Оля – такая усталая, измученная Оля вскочила, и, бросилась было к нему, но он вновь вскинул голову, и глянул на неё таким жутким, мученическим взором, что девушка остановилась, а разбойник взвился уж в мольбе:
– Ты из–за меня не мучайся!.. Слышишь – не мучайся!.. Я дальше уж молчать буду – наедине с мыслями своими останусь…
– Ну а что ж – историю жизни твоей не доведётся нам услышать? – пытаясь скрыть дрожь в голосе, спросил один из братьев–охранников.
– А на что вам она? – горестно вскрикнул Свист. – Вы лучше о жизни своей подумайте. Да, да – ради чего жили подумайте! Хоть мысленно, а попросите прощенья у всех тех, кого волей иль неволей, случайно иль намеренно доводилось вам обижать, или убивать…
– Мы–то вот, что… – начал один из братьев, но не договорил – голос дрожал, голос был слабым.
В этом ставшим таким тесном помещении, которое окружала бездна леденистого мрака – мысль о неминуемой смерти и давила и сжимала…
Ярослав всё прислушивался к этому разговору, всё мрачнел, и наконец, обратился к Алёше:
– Раковину дай – по морю уж соскучился.
Алёша достал из кармана, протянул Ярославу раковину, и тут же из того же кармана выпал уже и позабытый, вышитый Олей платок, на котором было отображено родимое круглое озеро, березки белоствольные над ним склонившиеся – платок упал на пол, но Алёша тут же склонился над ним, подхватил, бережно расправил – и тут вновь скривился, зубами заскрежетал от таких разных, поразивших его сердце чувств. Медальон наполнял холодной злобой, и тут же такая жалость, такая жажда к этому, родимому проснулась, в сердце впилась…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
