«Притворно», — подумал, напрягшись, Сергей; но офицеру действительно хотелось спать и было скучно допрашивать «Кравченко, Сергея Петровича, студента 2-го курса университета святого Владимира, рождения 1894 года, сентября месяца, дня 11-го, сословия мещанского...»
В небольшой комнате, оклеенной обоями, иол был деревянный, окна без решеток. Все это мучило, напоминало о воле. Лебедев молча разглядывал Сергея и думал: «Морда белая стала, уже арестантская, но не припух, сукин кот, скучает, видно; а любовные письма сочиняет ловко. Сейчас поактерим». Арестант не вызывал в нем искреннего раздражения, какое он испытывал от одного взгляда на Кольчугина. Инстинктом своим Лебедев сразу по многим едва уловимым признакам определял характеры арестантов. Этот был мягок.
Сергей сидел у стола, как ученик, положив руки на колени. Он очень волновался, — все эти дни он мало думал о неминуемом допросе и сейчас, как на страшном экзамене, охваченный смятением, проклинал себя за то, что не продумал всего заранее. Он лихорадочно перебирал в уме десятки вопросов. Или сказать просто: «Господин жандармский офицер, неужели вы не испытываете стыда оттого, что вы — человек, властитель природы, наделенный божественным разумом, — собираетесь травить меня, тоже человека?» Но он был не так уж наивен и молчал.
Наконец властитель природы, наделенный божественным разумом, сказал:
— Что же, молодой человек, влопались всеми четырьмя копытами.
Сергей ответил тонким, совершенно не своим голосом:
— Клянусь вам, я не знаю, о чем вы говорите.
Властитель природы вдруг крикнул:
— Дурака не валять! Вы имеете дело с жандармским управлением — это вам не штучки в университете! — Он кинул папиросу в пепельницу. — Ваша мамаша просила с вами свидания, — сказал он медленно, точно сдерживая готовый прорваться гнев, вызванный невообразимо дерзким и заносчивым поведением Сергея. — Имейте в виду, ей обещано свидание на третье октября, но при дурном поведении арестанта, знаете...
Сергей растерянно пожал плечами и почти с тоской подумал: «А ведь я подлецом никогда не буду»,
«Теперь уж займемся», — подумал Лебедев, поглядев в лицо арестанту. Сергей по первым вопросам понял, чего хочет от него жандарм. Но он не мог знать, конечно, что известно Лебедеву и в чем тот притворялся.
— Вы не отрицаете, что Бахмутский вам известен?
— Как я могу отрицать это? Ведь он муж тети, сестры отца. И зачем мне это отрицать? В этом же ничего нет плохого.
— Конечно, конечно. Но вот вы взяли у него рукопись поганой марксистской брошюрки и передали ее — знаете, кому?
— Нет, я ничего не знаю, — сказал Сергей,
— Не знаете?
— Нет.
— И не брали поручения? Вы не делайте такого слишком правдивого лица, это выдает вас.
— Простите, но я ничего не знаю.
— Не валяйте дурака. Вы распороли подкладку тужурки и зашили рукопись, а затем передали ее — знаете, кому? Знаете же, я ведь тоже знаю.
Услышав про подкладку, Сергей подумал: «Вот я и пропал», — и у него в ботинке свело пальцы ноги.
Лебедев, глядя в лицо Сергею, ощупал свой портсигар, раскрыл его, достал папироску, помял ее меж пальцев, закрыл крышку портсигара, постучал по ней папироской, достал из кармана спички, встряхнул, по привычке курильщиков, коробочку — и все это, не отрывая глаз от лица Сергея.
— Что же, — спросил он добродушно, — как с подкладкой? Удивились, верно, что я знаю каждое ваше движение?
— Я ничего не знаю, — сказал Сергей уныло, — подкладку шутя разрезали, когда тужурка висела, мне двоюродный брат показывал новый перочинный нож и хвалился, что лезвие острое.
Лебедев внезапно вынул незажженную папиросу изо рта, отбросил спички и сказал:
— Вот что. Вы можете мне верить или не верить — мне вас жалко. Вы совершенно наивны. Поймите простую вещь. Вы берете пакет от Бахмутского и передаете его... вы ведь знаете, кому, не будем об этом сейчас говорить.
— Кому, кому? — спросил Сергей, вдруг поняв, что Лебедев не знает, кому он передал конверт.
— Это сейчас не важно, — быстро продолжал Лебедев, укрепляя Сергея в том, что ему ничего не известно о Кольчугине. — Важно вот что: факт передачи установлен. Понятно ли вам это? Больше того — известно, что вам не был знаком текст. И вы почему-то сами себя губите, вместо того чтобы сказать: да, я передал по просьбе Бахмутского пакет одному там человеку, не будем его упоминать, но содержание пакета не знал, просто оказал любезность родственнику. И что ж: мы вас выпускаем на все четыре стороны. А вы говорите: нет, не брал. А вы ведь брали? Брали. Разрезали подкладку? Было дело. Скрываете? Значит, вы член социал-демократической большевистской партии; значит, вы читали эти бумаги. А бумага возмутительного содержания. Понятно вам? Зовет свергать капиталистов, национализировать земли господ помещиков, содержит выпады против особы государя императора. А все это уже пахнет каторгой, — певуче, точно рассказывая сказку, сказал он и докончил: — А мне вас жалко, я допрашивал уж много сотен людей, но вы первый, который упорно, без всякого смысла, хочет сам себя упечь на каторгу.
Сергея Поразила логичность того, что говорил Лебедев. Он растерялся: в самом деле, не гибельно ли запирательство, когда все уж известно? Но в последнюю минуту Сергей уловил слишком уж настойчивое выражение глаз жандарма. Неужели властитель природы так заинтересован в том, чтобы арестант избежал приговора? И он снова подумал, что жандарм не знает, кому он передал бумаги.
— Видите ли, — медленно, стараясь скрыть необычайное волнение, сказал он, — предположим на секунду, на секунду только, что я взял какие-то бумаги, зашивал их там, ну, в общем все, что вы рассказываете, — то выходит, вы знаете, кому я их передал; а если б вы все знали, то вы бы мне сказали: вот такой-то говорит, что взял у Кравченко, — и все сразу ясно совсем.
— Да, вы правы, — сказал, усмехаясь, Лебедев, — человека, которому вы передали бумаги, я не знаю.
Он вдруг крикнул в сторону двери:
— Рукавко! — Повернувшись к Сергею, он проговорил: — Вы правы, его-то я не знаю. И как вы могли понять это? Рукавко! — снова позвал он.
Очевидно, жандарм, увидя бесцельность допроса, вызывал караул, чтобы отвести арестанта в камеру.
— Но вот этого я знаю! — скучающе, позевывая, сказал жандарм и указал Сергею на открывшуюся дверь.
Прямо перед ним стоял человек в серой арестантской одежде, за ним — конвойный солдат и тюремный надзиратель.
— А вы, надеюсь, тоже знакомы? — с небрежностью артиста спросил Лебедев.
И не страх, не тяжкое смущение испытал Сергей, увидя перед собой Кольчугина. Только в этот миг он понял счастье быть участником, пусть на миг, пусть даже едва, по касательной, борьбы рабочего класса за социализм. Друг стоял перед ним. Спокойно, выжидающе смотрел он на Сергея. И точно солнце внезапно осветило его, вмиг сняло плесень, легшую на душу.
— Знакомы? — спросил, поощрительно улыбаясь, жандарм.
Сергей ответил весело, уверенно:
— Нет, нет и нет.
— А ты-то, сукин сын, небось знаешь его? — внезапно придя в ярость, спросил Лебедев.
Кольчугин усмехнулся и ответил:
— Нет, не видел никогда.
Глаза Сергея затуманились слезами.
XXVI
Дождливым и холодным днем, в начале ноября, Звонков пришел к Ольге Кольчугиной. Звонков увидел, как постарела она. Морщины прошли по ее лицу, черные волосы поседели целыми прядями, она сильно исхудала, и от худобы еще заметней выступила ширина ее кости, особенно в плечах.
Он сел за стол, хотя она не приглашала его, обтер дождевую влагу со лба, отряхнул промокшую шапку.
— Вы одна, что ли, дома? — спросил он. — Все ваши-то где?
— Платона Марфа к доктору повезла, а мальчик уголь пошел собирать, — прокашлявшись, отвечала она ровным, глухим голосом.
Звонков искоса поглядел на Ольгу и проговорил:
— Вот такое дело случилось, Кольчугина.
Она стояла возле печки и молчала.
— Сын ваш находится в Киеве, в лукьяновской тюрьме, — сказал Звонков. — В тюрьму он попал не за разбой и не за кражу, а за защиту рабочего дела. Он поступил как честный и просветленный идеей рабочий. В тюрьме он никаких показаний жандармам не дает, рассказали люди. Передачу помощи ему оказывает Красный Крест, так что нужды он в тюрьме не терпит. Суд по его делу будет еще не скоро, месяца два еще пройдет, верно, не раньше, а может быть, и весной. Суд царский по головке не гладит, я вас неправдой утешать не хочу. Но мы верим, что народ сам достигнет своей свободы и откроет тюрьмы, выпустит на волю своих братьев. Сейчас поднимаются рабочие массы в Петербурге, под самым царским дворцом. А нет больше силы, чем у нас, рабочего класса. Увидите своего сына, недолго ждать уже.
