часы, дело плохо до отчаяния, а повар, улучив минутку, неизменно повторяет:
– А вы покушайте. Ну хоть компот выпейте…
И сам плачет (где-то есть подробнее).
–
Похоронная команда.
Дело сделает свое.
–
– Командуй, когда у тебя голова твердая, а х. мягкий.
–
Край неба – нежный, детский над линией горизонта – фронта.
Мыши на снегу. Тулярмия – кличка кошки.
Рассказ комдива о Тулярмии.
– Доктора разъясняли бойцам, что Т[улярмия] болезнь опасная, влечет за собой многомесячное выбытие из строя. Участились случаи укусов мышами и крысами. Кое-кто начал искать мышей. Тогда я дал установку разъяснять по-иному. Т[улярмия], мол, не опасна, бояться нечего, из строя человек не выходит, одна лишь неприятность, что у того, кто ее перенесет, во всю остальную жизнь шишка не действует.
–
– Як бы не була б вона радяньска, то б ее и вызволять не став бы… (Украинец о Смоленщине.)
–
Там, где дальше только немцы.
Козырек, из-под которого глядит за немцами наблюдатель в затасканном халате, устроен в полуобрушенном прямым попаданием снаряда блиндаже, в 120–150 метрах от немцев. Накат не разворочен полностью, а пробит, как бы прорублен огромным копытом – цельные бревна отхвачены полукругом. Наблюдатель примостился как бы на чердаке бывшего блиндажа. Из-под козырька видно: снежные валы, как у нас, дымки снега из траншей – чистят траншеи.
– Почему даете чистить?
– А стрельни – он и нам не даст жить.
– Так и сидите?
– Так и сидим, сторожим снег.
–
Красавец лейтенант Новиков, комвзвода ПТР, любимец полковника Солдатова, щеголь и храбрец, каким и должен быть средний командир.
Дом отдыха бойцов. Шапка.
Наступление. Вязьма – отвратительно разрушенный город. За Вязьмой – подорванные мосты. Глыбы мерзлой земли, напоминающие камни на крымском побережье.
–
По сторонам дороги, ведущей к фронту, обтаявшие, отчетливо черные или цветные машины, остовы, части машин. Они далеко разбросались по полям, торчат у кустов, в мелких смоленских болотцах. Иная в таком месте, что не придумаешь, как ее туда занесло, – в каком-нибудь овражке, в лозняке у речки или засела в речке, мелкой, но топкой, и весенняя вода перекатывается через кожух мотора.
Это – наши, русские машины, брошенные здесь осенью 1941 г. Они провели здесь уже две зимы и проводят вторую весну. Задуматься только: где он, водитель вот этого ЗИСа, безнадежно махнувший рукой, увязнув с ним на расквашенном объезде? В плену? Убит? Затерялся в немецких тылах «зятем». Где командиры, сидевшие в этих машинах? Иной давно вышел из окружения, поднялся в чинах и должностях, а машина его, брошенная им в страшный, на всю жизнь незабываемый час здесь, под Вязьмой, так и стоит на открытом склоне поля.
У немцев руки не доходили утилизировать весь этот «парк». Объезды, попытки пробиться открытым полем, рассредоточение от бомбежки – все это раскидало машины в том жутком и причудливом беспорядке, в каком мы их видим сегодня. Говорят, из них многие пригодны. Родилась даже легенда о некоем шофере автобата, оставленном своим командиром где-то здесь в лесу с полсотней машин и сохранившим их до прихода наших войск.
– Машины в порядке, а еще доложу, что я здесь женился, так что жена мне помогала по уходу.
И уже добавлено, что покамест он докладывал по форме, наши автобатчики украли у него три машины.
–
Часто вспоминается и много думается о мальчике трех лет, которому кто-то из наших дал кусочек хлеба или еще что, и он ответил:
– Danke schön[19].
Научили!
–
Жители деревень привыкали к мысли о том, что хата будет спалена, что могут угнать, убить и т. п. И житейски готовились ко всему, заботились о жизни – не своей, так своих близких, не сегодняшней, так завтрашней, возможной или предположительной. К пожару, например, готовились так. Не вызывая у немцев особых подозрений, вынимали и выносили из избы досчатую или тесовую переборку, «забывали» осенью вставить рамы-вторички, вытаскивали из стен, в которых жили, какой-нибудь гвоздь, крючок и т. п. и все это по возможности прятали, прятали на глазах у немцев, относя доски, например, куда-нибудь к погребу, как будто для порядку. И закапывали, закапывали, вверяли земле родной хлеб, пожитки – в подполье, в хлеву, в лесу. Еще у нас будет период обнаружения «кладов».
–
С младенческих лет осталось в душе чарующее и таинственное впечатление стен родной избы, оклеенных какими-либо картинками, газетами, особенно это в период войны 1914–[19]18 гг. И еще раньше. Помнится, напр[имер], какая-то рекламная картинка, где было изображено что-то, о чем лишь по-взрослому могу догадаться: женщина в длинной юбке с какой-то большой буквой над головой. Это, кажется, был крендель. У нас, детей, это картинка называлась: «барыня букву съела». Потом шли годы и годы, и ложились на стены той же избы новыми пластами наклеенных газет, книжных страниц, плакатов. По ним можно было бы писать историю всех этих лет – от картинки «русский режет немца» до фотоснимков сегодняшней войны.
Как странно, занятно и страшно видеть стены русской хаты оклеенными немецкими газетами и страницами иллюстрированных журналов. Каким особым впечатлениям подвержена душа ребенка, глядящего на эти картинки.
– Давно, отец, строил эту хату?
– По осени. (1942 г.).
– ?
– Старую партизаны сожгли. Тут бои были. Так мне дали (кто?) курятник колхозный. – И прячет глаза, чувствует, что это понятно: строить новую хату мог тот, кто жить собирался, смирился, а то и сжился…
Мальчик в больших, широких, как ведра, немецких сапогах на шипах с блестящими, круглыми шляпками – апофеоз прочности.
– Парашютисты склад немецкий разбили, – я и подобрал сапоги.
– И при немцах в них ходил?
– Ходил. Много ходят.
–
Мальчик вез на детских санках мать, тяжело раненную, когда шел бой за их деревню.
–
Девочка лет 11 с ребенком на руках, у трупа матери. Меньшие плачут. Самый маленький (на руках) плачет, видя, что все плачут.
–
– Нельзя ли было мелким гарнизонам блокированных деревень предложить сдаться?
– Можно, почему ж.
– Но трудно, что ли?
– А что трудного. Возьми белую тряпку на палку и иди с ординарцем – всякий лейтенант мог.
– Ну и ходили?
– Ходили. Да некогда было ходить. Бой.
–
Молчание жителей, особенно баб. Рассказы об учительницах, часиках и подарках.
«Фриценята».
–
Ст[арший] сержант Костиков Митрофан Петрович (1912 г.), донской казак, рабочий, красавец с очень мужественным лицом и нежной, застенчивой улыбкой. Из любящих воевать. Ему бы еще коня, он бы уж был вполне счастлив. Участник операции по взятию Старой Мельницы (взаимодействие с аэросанями).
– Трусости у меня нет и
