На лодке? — удивился Плеханов.
— Да. Люблю очищаться водой. По улице идешь и не знаешь, что там за спиной, следит за тобой кто-нибудь или нет. А здесь сразу все видно, что делается вокруг.
— Поздно ведь, — с некоторой опаской сказал Плеханов.
— Ничего, не впервые. До свидания. И не сердитесь, если что-то не так. — Кравчинский пожал Плеханову руку и быстро спустился по ступеням к лодке.
Небольшая посудина отделилась от причала и поплыла, легко покачиваясь на волнах. Плеханов постоял, пока лодка не слилась с темнотой, и, улыбнувшись какой-то своей мысли, пошел в противоположную сторону.
Стало известно, что рабочие задумали собраться на площади возле Казанского собора и во всеуслышание высказать свои требования об отмене штрафов, уменьшении налогов, о рабочем дне. Вопрос об участии в этой демонстрации был включен в повестку дня одного из очередных заседаний кружка, создаваемого Плехановым. У него и собрались. На Форштадтской, 35, где Жорж снимал комнату у какого-то отставного унтера. Подвернулся и случай — Жоржу как раз исполнилось двадцать лет. В обязанности хозяина, разумеется, входила слежка за квартирантом, поэтому сходились свободно, без конспирации.
После тостов в честь именинника, во время которых Жорж краснел и кривился, после скромного ужина заговорили о последних событиях в городе, о демонстрации.
— Какова цель демонстрации? — спросил Кравчинский.
— Всеобщий протест. Рабочие хотят открыто выразить свое недовольство существующими порядками.
— Необходимо поддержать, — сказал Плеханов.
Наступило молчание. Какое-то время Кравчинский сидел, опустив голову, затем резко поднялся.
— Человек может мыслить как ему угодно, так устроен ум, — сказал четко. — Я совсем не собираюсь нарушать принципы вашей группы, уважаемый Жорж. Я пойду вместе со всеми.
— Рад это слышать, — сказал Плеханов. — Но считаю, — обратился к присутствующим, — Кравчинскому не стоит появляться на митинге — его выслеживает полиция.
Сергей попробовал отмахнуться, однако товарищи одобрили предложение Плеханова.
Демонстрация началась недели две спустя. Студеное утро, иней осыпал ветви деревьев, белел на проводах, на парапетах... Был четверг, праздник Николая-чудотворца, в Казанском соборе шла служба, поэтому люди, толпившиеся неподалеку на площади, не вызывали беспокойства полиции.
Внимание выходивших из собора привлекло стечение народа на площади, где совсем недавно было безлюдно. Перед их глазами разворачивалась картина, которую не могло представить даже самое пылкое воображение. Вот на возвышение поднялся оратор — это был Плеханов. Его слова, хотя и недостаточно четко, слышала вся площадь — он говорил о людях, которые отдали и отдают свою жизнь за благо народа. Декабристы, Чернышевский, петрашевцы, герои последних событий... Он призывал учиться у них, наследовать их подвижнический пример... Засуетилась полиция, сообразив, о чем идет речь, начала разгонять собравшихся, но никто не отступил ни на шаг; послышались свистки, ругань, угрозы...
— Товарищи! — во весь голос призывал оратор. — Мы собрались, чтобы заявить перед всем Петербургом, всей Россией о нашей полной солидарности с героями. Их знамя — наше знамя! На нем написано: Земля и Воля крестьянину и рабочему...
Откуда-то вынырнуло и затрепетало на ветру красное полотнище с белой — большими буквами — надписью: «Земля и Воля».
— Да здравствуют Земля и Воля!
На свистки полиции сбежались дворники, людей начали теснить, но никто не побежал, наоборот, еще теснее оградили оратора и знамя, никого к ним не подпускали. Завязалась драка. Знамя то исчезало, то снова появлялось над толпой. Вдруг юношу, который держал его, подняли десятки рук, и знамя гордо заполыхало у всех над головами.
Земля и Воля.
Казалось, демонстрация растечется сейчас по улицам, в нее вольются сотни простых людей. Демонстрация. Впервые за все годы... Впервые за всю историю самодержавия рабочие организованно вышли на площадь, чтобы сказать свое «довольно!». Не солдаты и офицеры, как было в декабре 1825-го, не стихийно восставшие казацко-крестьянские массы, а простые люди!..
Издалека послышался цокот подков, он быстро нарастал, становился отчетливее.
— Да здравствуют Земля и Воля!
На площади завязалась рукопашная схватка. Подлетела конная полиция, замелькали нагайки... Рабочие, студенты, дворники, полиция, — все перемешались, завертелись, переплелись в один клубок...
— Земля и Воля!..
Мелькали нагайки, взметались кулаки, подкашивались ноги... Люди падали, поднимались и тут же снова бросались в драку... Некоторые пустились наутек...
Позднее, когда Кравчинский вернется в Петербург из какой-то недальней поездки, он все же будет жалеть, что не участвовал в демонстрации. Но очередная волна арестов, которая захватит и его ближайшего друга Дмитрия Рогачева, воля товарищей вынудят его срочно покинуть Петербург. Он должен будет подчиниться вновь. Сергей уедет, даже не попрощавшись с Фанни, и лишь через несколько недель она узнает, что ее любимый в Италии...
XI
Херсонский купец Абрам Рублев проявлял особенный интерес к общественной жизни Италии, прежде всего к Неаполю, где и проживал по улице Вендаглиере, 77. Правда, как иностранец — объявил в мэрии, — он прибыл на солнечный берег Тирренского моря не для коммерции, она осточертела ему и дома, — он рассчитывает поправить здоровье любимой жены и свое, подорванное в вечных хлопотах, неудачах и упущениях.
Ежедневно после полудня, когда солнце начинает свой путь к закату и со всей щедростью выплескивает тепло на воды Неаполитанского залива, его и ее можно было видеть на широкой набережной, равнодушными взглядами встречавших и провожавших корабли. Она — низенькая, хлипкая, с бледным, измученным лицом — всегда сдерживала не очень внимательного своего мужа, который в увлечении или просто в задумчивости мог ускорить шаг, вовремя не взять ее под руку; он элегантный, с бородкой и густой черной вьющейся шевелюрой, буйными прядями выбивавшейся из-под шляпы, больше отмалчивался, ему, видно, трудно было привыкнуть к безделью, на которое обрекает человека курорт; казалось, перед ним стояла вечная нерешенная проблема, и только здесь он наконец нашел ниточку, ведущую к нужному решению. Похоже было, что ни к чему купцу ни море, такое щедрое, богатое предвечерними красками, ни корабли, прибывающие издалека и приносящие с собой запахи дальних дорог, неведомых стран, ни золотые пляжи с повитыми зеленью побережьями, ни даже Везувий, — он тосковал, стремился к новым знакомствам, к интересным встречам.
В часы, когда они не были вместе, — видимо, жена отдыхала или принимала процедуры, — Рублев шел на почтамт, покупал газеты и тут же,
