единственный. Я вспомнил как-то прочитанную заметку в «Тайм энд Лайфе», что в Сан-Франциско часто приходят за грузом русские пароходы, и немножко приободрился. Не все потеряно. Я у начала цели, и теперь остается лишь терпеливо ждать. Ну что ж? Дождусь. Буду работать и ждать.
В матросских кварталах между конторками, всевозможными пароходными агентствами, дешевыми кинотеатрами, барами и публичными домами ютились матросские отели и пансионаты. Сравнительно дешево сдавались койки и комнатушки. Поскитавшись немного, я наткнулся на пансионат для одиноких мужчин. Так гласила вывеска между баром и китайской прачечной.
Хозяйка пансионата миссис Шарп оказалась приветливой, симпатичной женщиной. Розовая и упитанная, как рождественский поросенок, в креповом кокетливом передничке, она испытующе оглядела мой новенький чемодан с металлическими застежками и, видимо, оставшись довольна моим видом, спросила:
— Вы моряк? Ищете пансионат?
— Да, мэм, мне нужна комнатка.
— Найдется. У меня живут порядочные люди. С какого вы судна? Случайно, не из Кореи прибыли?
— Пока без места. Жду свой пароход, мэм.
— Сколько времени будете! Месяц, два?
— Не знаю, мэм, — признался я.
— У нас добропорядочный пансионат. Не какая-нибудь там гостиница. Люди все солидные. Условие такое — девушек и женщин не приводить и нетрезвым не являться.
— То и другое вполне приемлемо.
Она смягчилась и улыбнулась, не сводя глаз с чемодана.
— Конечно, не так строго. Девушек можно приглашать, но не долее как до двенадцати. У нас в шестой комнате живет капитан Хольсман. Знаете, наверное? Так вот, Хольсман каждую субботу приводит свою невесту, каждый раз другую. Но зато он отлично и в срок платит, а это главное. Пусть приводит, но не оставляет ночевать.
Сказав это, миссис Шарп повела меня по коридору и величественно распахнула дверь крайней комнаты. Я вошел.
Комната, не особенно светлая, но и не темная, окном глядела на чахлый садик, за которым краснела кирпичная стена портовых мастерских. Стены были оклеены голубыми обоями с цветочками. В комнате удобно располагались столик, скрипучий диванчик, два стула и идеально чистая постель. Со стены высокомерно глядел на хозяйку и на меня бородатый президент прошлого столетия, а напротив висела картина, изображавшая Ниагарский водопад.
Я тут же, вынув свой бумажник, мужественно уплатил миссис Шарп за два месяца, чем окончательно покорил ее. Она даже не рассердилась за то, что потом я снял портрет президента, а повесил вместо него фотографию Мерилин Монро, вырезанную из «Лайфа». У белокурой красавицы были большие открытые глаза, неотступно следившие за мной. В каком бы углу комнаты я ни был, сидел ли за столом или смотрел в окно, глаза Мерилин смотрели на меня, и мне казалось, что я не один.
Повесив свои вещи в шифоньер, подсчитав оставшийся «капитал», я, довольный тем, что у меня есть жилище, собирался выйти пообедать, как постучала миссис Шарп.
— Пауль, вы уж извините меня за то, что так называю вас, но вы так напоминаете моего сына. Прошу выпить со мною чашку кофе.
Досадуя про себя, я зашел к болтливой хозяйке, не желая портить отношений с первого же дня. В гостиной некуда было ступить. Мягкие пуфы, кушетки, большие и маленькие столики и кресла заполняли комнату. С трудом уселся за низенький столик, на котором толпились тарелочки с пирожками, вазочки, молочники и еще какие-то фарфоровые посудинки, назначение которых мне было неизвестно. Я чувствовал себя слоном в посудной лавке. Миссис Шарп пододвинула микроскопическую чашечку, за которую страшно было взяться моими ручищами.
Круглое лицо миссис Шарп излучало доброжелательное довольство.
— Мой Джон очень любил кофе, кофе со сливками. Он был такой прекрасный мальчик!
Она затуманилась.
— Погиб мой Джон в Корее. Ведь он был настоящим американцем, и когда мистер президент призвал молодежь в Корею, в эту варварскую страну, то Джон поехал одним из первых. Однако эти неблагодарные люди убили его.
Она раскрыла толстенный альбом, лежавший на другом столике, с фотографиями сына. Я с любопытством стал перелистывать картонные страницы. Да, ничего не скажешь, здоровым парнем был этот Джон Шарп.
Вот он в походной форме — рассмотрел лейтенантские нашивки — с друзьями. На другой карточке — в штатской одежде в обнимку с узкоглазой красивой девушкой в длинном платье. Миссис Шарп еще долго, показывая фотографии, рассказывала о своем сыне.
Недели через две, в полдень, возвращаясь из бюро найма вдоль причала, я услышал не просто русскую речь. Русских в Сан-Франциско было много, и я не раз слышал русский разговор. Я услышал такую отборную ожесточенную русскую ругань, что невольно замедлил шаг и с любопытством посмотрел вниз. К пристани притулился небольшой буксирный катер. На палубе, широко расставив ноги, седой человек в расстегнутом кителе отчитывал матроса, здоровенного русоголового парня, стоявшего у тамбура в кубрик.
— Болван! Где шатался всю ночь? Кто на вахте должен стоять? Не надо мне такого матроса!
— Петр Иванович! Извините меня. Больше не буду! Не увольняйте. Куда денусь? У меня мать-старуха. Сами знаете…
— Запел Лазаря. А когда прогуливал, думал об этом? Нет уж, милостивый сударь, прощал тебе много. Хватит! Марш с буксира, чтоб больше тебя не видел…
— Капитан! Петр Иванович, простите. И последний раз!
— А тебе что надо, что вытаращил глаза? Проваливай! — вскинулся на меня рассерженный капитан.
— Мне некуда проваливать! — ответил я также по-русски.
Капитан удивился.
— Здорово! Куда ни кинь, все россияне. Марш в кубрик, чтобы это было в последний раз, милостивый сударь! Ну а ты что столбом стоишь? Слезай на палубу.
Я проворно спрыгнул на корму буксира и встал перед низкорослым, с бородкой клинышком, хозяином судна. Он застегнул китель и примирительно проговорил:
— Так русский, говоришь? А что по пристаням слоняешься?
— Работу ищу.
— Работу? — протянул он. — Все теперь ищут работу, милостивый сударь. Заходи в каюту.
Капитан говорил, как и большинство русских, долго живущих вдали от родины, как-то странно, мешая русские слова с английскими. Он плюхнулся в
