бредет по улице обратно к «Негреско», минует массивную тень дворца и выходит на Английскую набережную, ослепительную от света, шума волн и машин. От бликов солнца на воде и голубых металлических стульях кружится голова. Пальмы, выстроившиеся вдоль береговой линии, не дарят ни капли прохлады.
Она медленно следует за ними, как за знаками, указывающими направление к Старой Ницце, Кур-Салея и своему затопленному дворцу.
Первая пальма. От пота рубашка липнет к спине и животу.
Вторая пальма. Фелисите ни о чем не жалеет. Ей хочется верить, что Аделаида будет еще долго страдать. Старая напыщенная индюшка заслужила свою боль.
Третья пальма. По крайней мере, теперь ясно, что нужно ехать в Испанию. Испания – большая страна. Фелисите вытирает с затылка пот, смешанный с кровью.
Четвертая. Сама не зная почему, она замирает у этого дерева. Его ствол кажется ей странным. Она осторожно поднимает глаза к небу, прикрыв их ладонью от раскаленных лучей. Ветви пальмы сухие. Коричневые.
Фелисите осторожно опускает руку и поворачивается к берегу. Обычно голубые стулья, обращенные к морю, забиты пенсионерами, покрытыми маслом для загара. Сейчас они пусты.
В центре стоит один ржавый стул, его краска облупилась и осыпалась. На нем крупная фигура, темный силуэт на фоне света.
Фелисите подходит к нему, как живой мертвец, не то женщина, не то призрак, а может, и то и другое, и точно в замедленной съемке занимает место чуть поодаль от сестры.
Несколько минут они молча наблюдают, как тысячи нагретых тел лежат на пляже, купаются и обгорают, мажутся кремом, на который липнет грубый песок, подтягивают животы под эластичными купальными костюмами и пытаются успокоить детей, которые уже нахлебались воды.
Эгония и Фелисите знают, что им никогда не влиться в эту пеструю толпу. Их ничего не ждет в этом сверкающем мире. Они, близнецы из Мон-Бего, – ворон и черная кошка, которые показываются только по вечерам, ходячие кусочки ночи, дыры в свете, которые люди предпочитают избегать, чтобы забыть о существовании чего-либо, кроме солнца и детских криков.
– Ты осталась в Ницце.
– Да, – отвечает Эгония, не сводя глаз с купающихся.
На пальму позади них садится бабочка с фиолетово-зелеными крыльями.
– Я думала, ты уехала. На этот раз навсегда.
Можете представить этих двоих, бок о бок, после тридцати лет обид, которые выплеснулись гигантским стеблем сквозь продырявленную крышу?
Им следовало поговорить, да. Возможно, вы правы.
Но в чем обвинять друг друга?
В разбитом чайном сервизе?
В исчезновении, которое так и не получило объяснения?
В трех десятках лет молчания?
Рассказать друг другу о горечи, одиночестве и сожалениях, которые одолевают их с той ночи?
Бросьте. Этим двум сестрам никогда не требовалось рассказывать друг другу так много.
Они родились из одного тела, из одной памяти.
Какой смысл в пустой болтовне?
Каждая прекрасно слышит, какие воспоминания приходят к близняшке
словно на галечном пляже
прямо перед ними
гитарист решает спеть
устроить концерт только для них двоих
Я приносила подарки, упаковывала их
вспоминает Фелисите
коробки непривычных для гор оттенков
семена, чтобы кормить в нашем гнезде дроздов
Ты обещала, напоминает Эгония
обещала
и в ожидании я ела
каждый день по голубой конфете, чтобы отсчитывать время
я все съела
а ты не вернулась
я перестала считать
в этот день в августе у меня была загорелая кожа
после лета, проведенного в путешествиях и сборах чая
и груз на сердце
после года вдали от моей овчарни
ты чем-то занималась внизу
столько всего было интереснее меня
твое отсутствие
сестра моя
твое отсутствие, как оторванная конечность
причиняло мне фантомные боли
каждую субботу я ждала твои шаги на тропинке, ведущей к морю
каждый раз тишина отдавалась в моем рту
привкусом железа
вдали от сестры, вдали от матери
в моем воображении ваши улыбки и раскрытые объятия
превращались в упреки
как тебе объяснить
что такое чай в квадратной башне
гримуары, глицинии
ночь
это так далеко от ваших лиственниц, от ваших овец
вскоре после твоего отъезда я ушла в деревню
чтобы найти собственный дом
заброшенный, грязный, сырой, темный
зато мой
главное, без балок под крышей
я продумала все, что нужно было сказать
речь для мамы без упоминания Марин
вычеркнула Марин, чье имя звучало слишком похоже на ее имя
и которую я иногда по ошибке называла мамой
как ребенок по ошибке называет учителя
для тебя
моя сестра, для тебя я подготовила
рассказ о своих приключениях, о множестве сокровищ, привезенных из-за границы
и для вас обеих
хорошо продуманные оправдания
очень мудрые, очень веские
экзамены, домашние задания, учеба
я хотела верить, что вы им поверите
в деревне меня знали как Эгонию
когда я впервые получила это имя
что-то внутри
проснулось
не знаю, как объяснить
я вдруг перестала быть Агонией или
могла стать обеими разом
прекрасная Эгония
почти как название цветка
и именно их мне дарили деревенские парни
каждый день лилии на крыльце
пока моя красота не увяла
и они перестали приносить мне цветы
сменили их на факелы
чтобы сжечь мой дом
когда я приехала, уже стемнело
я забыла, как долго подниматься от моря к Бегума
вскоре я хорошенько это запомню
я думала, мой облик ведьмы
заставит зевак держаться подальше
но быстро поняла свою ошибку
они меня хотели
хотели мою шкуру
пришли за мной, как стая
за окнами горел желтый свет
прямо как в кукольных домиках
с востока на запад длина деревушки была, наверное, метров сто двадцать
это крошечное место, где я родилась
где жителей меньше, чем овец
а еще немного выше
за огромной черной дырой ночи
овчарня
еще до того, как открыть дверь, я знала, что тебя там нет
как знаешь, когда тебе жарко или холодно
мать не двинулась
я решила, она спит
потом я увидела ее портрет, стоящий перед креслом, где она плакала
я вернулась, мама
она не шевелится
прости, что не приехала раньше
зато теперь пробуду целые две недели
она ничего не говорит
что с тобой?
мама, у тебя все хорошо?
да, отвечает она, у меня все хорошо
моя дорогая, моя Фелисите, моя живая сила
теперь ты здесь, со мной
приди в мои объятия
я иду при свете очага, где мы разжигаем огонь даже летом
потому что холод
он
никогда не забывает о Мон-Бего
и тогда на ее красивом лице появляется ужас
рот открыт, руки вытянуты вперед
старуха
в агонии
и вдруг я понимаю
я забыла о своих белых волосах
я чуяла их ненависть, их дыхание ужаса
я слишком хорошо знала эти запахи
которые настигли меня
как это всегда бывает
в конце концов
это не те запахи
от которых можно избавиться
ужас на ее лице сменился отвращением
затем чем-то ожесточенным
разочарованием
или болью
итак, ты этого не делала
с трудом произнесла мама
ты не красила волосы
по субботам утром у овального зеркальца
на котором я начертала рядом наши имена
я не ответила
и когда я искала
в глубинах своего отражения твои черты
когда я исполняла наш ритуал
протягивала эту связь через пустоту наших зеркал
как если бы протянула руку из окна в окно и взяла тебя за руку
я была одна
одна перед своим зеркалом
а ты
в другом месте
где меня не было
я не ответила
и если ты удалила даже кармин из своих волос
что еще ты стерла
что забыла о той горе, которая тебя создала
я не ответила
что ж, я не хочу
она покачала головой и улыбнулась
не хочу тревожить тебя своими слезами
в конце концов, это естественно
моя дорогая
забывать о той, что тебя вскормила
естественно для матери
бесконечно ждать возвращения
плоти, что она произвела на свет
и которую сковала
чье отсутствие – как дыхание зимы
как чайник без чая
я закрыла дверь дома
