— Слушаю вас, — сказал Пухов, делая знак, чтобы их оставили одних.
— Отпусти мальчишку, командир, — попросил старик. — Зачем вы его мучаете?
— Как только он скажет, где Нурмухамед. Скажи ты. И забирай мальчишку. Он мне не нужен.
— Он не знает, — без малейшей надежды на то, что Пухов поверит, произнес старик.
Все это, впрочем, была прелюдия.
И они оба это знали.
Вздохнув, старик извлек откуда-то из плотного шерстяного пояса внушительную пачку стодолларовых купюр. Доллары были совершенно новые, еще пахли типографской краской и странно смотрелись в кривых, как сучья, растрескавшихся, с въевшейся землей руках старика. Отделив на глаз примерно две трети пачки, старик протянул деньги Пухову. Тот не взял, и старик положил их на низкий столик перед камином. Пухов поначалу подумал, что это так называемые иранские доллары. В Иране еще со времен Второй мировой войны старый, но добротный пресс шлепал вполне качественные доллары и фунты безнадежно устаревших серий. Долгое время станок простаивал, но с началом российско-гулийской войны вновь заскрипел. В условиях боевых действий негде было проверять подлинность банкнот, расчеты же между воюющими сторонами проводились главным образом в долларах. «Иранские доллары» неплохо ходили и в российской глубинке, но в Европе с ними делать было нечего — в них (в дополнение к устаревшим сериям) содержались фиолетовые волокна, которые Федеральное казначейство США перестало использовать для защиты своей национальной валюты аж в пятьдесят первом году.
Но это были не «иранские доллары». По характерно загнутым правым нижним углам банкнот Пухов определил, что доллары пересчитывали в турецком банке. Это были самые настоящие доллары.
Пухов по-прежнему не прикасался к ним, и старик пододвинул пальцем пачку к нему поближе. Глядя на его руку, майор вспомнил, как однажды выиграл немалую сумму в казино в Александрии. Примерно такую же пачку долларов в обмен на фишки пододвинул ему в окошке кассы кассир. Касса была устроена таким образом, что лицо кассира увидеть было невозможно. Пухов запомнил только его, пододвигающую доллары руку — холеную, белую с посеребренными ногтями и огромным бриллиантом на пальце.
— Ты плохой купец, старик, — сказал майор. — Никогда не следует показывать покупателю сумму большую, чем ты хочешь заплатить за товар.
Старик без сожаления присоединил отложенное к лежащему на столе.
— Это все, — сказал он. — Больше у меня нет.
— Сколько здесь?
— Тридцать пять тысяч. Отдай мне мальчишку и разреши взять тела.
Пухов молча смотрел на лежащие на столе перед пылающим камином доллары, и ему было не отделаться от нешибко умной мысли, что Восток и Запад потому так отличаются друг от друга, что деньги на Востоке — это совсем не то, что деньги на Западе, и наоборот. И еще майор подумал, что, можно сказать, уже прожил жизнь (редкий спецназовец доживает до тридцати девяти), но так насчет себя и не решил: восточный он или западный человек?
— Как ты думаешь, отец, — спросил он у старика по-гулийски, — что я сделаю с тобой и с твоими деньгами?
Старик вздрогнул, как будто его ударили по лицу.
— Это ты, — тихо произнес старик. — Значит, ты опять в Гулистане. Как только вошел, я подумал… Твои приметы… — замолчал.
— Если бы ты заранее знал, что я здесь, — спросил Пухов, — что бы ты сделал?
— Ты бы отсюда не ушел, майор, — просто ответил старик. И, помолчав, добавил: — Ты говоришь по-нашему как гулиец, выросший в Казахстане.
— Будь моя воля, отец, — сказал Пухов, — я бы вывел из Гулистана войска. Хотя мне сильно не по душе, как вы обошлись со здешними русскими. Вы превратили их в рабов…
— Они сами превратили себя в рабов, — перебил старик. — Мы двадцать лет жили в ссылке в Казахстане, в Сибири, на Колыме, но мы не стали рабами.
— Я вынужден здесь находиться, — продолжил майор Пухов, — вынужден вас убивать, потому что здесь решается судьба моей страны, моего народа. — Он прекрасно знал, что всякие подобные объяснения гулийцы почитают за слабость и в принципе был готов с этим согласиться. Пухов сам не понимал зачем говорит это старику. «Много говорит тот, кто не прав», — вспомнил он гулийскую пословицу.
— Ты думаешь, что решишь судьбу России, уничтожив всех гулийцев? — покачал головой старик.
— Вам платят за вашу ненависть к России! Это единственный товар в Гулистане, на который есть покупатели! — крикнул Пухов. — Откуда у тебя доллары? Продал овец? Намолотил зерна? Вас забивают под фундамент России, как лом! Чтобы следом за вами восстали другие. Но если мы уничтожим вас всех до единого — никто больше не восстанет.
— Я не верю ни одному твоему слову. — Старик положил руки на колени, закрыл глаза, собираясь молиться.
— Не торопись на свидание с Аллахом, отец, — сказал Пухов. — Почему ты мне не веришь?
— Потому что это ты привез сюда, посадил нам на шею генерала Сака! — открыл глаза старик. Лицо его помолодело от ненависти. — Не оскверняй мой язык, говори со мной по-русски, майор!
— Если я тебя отпущу, — перешел на русский Пухов, — ты обещаешь мне, что…
— Я свяжусь по рации с Нурмухамедом и с генералом Саком. У нас достанет бойцов, чтобы перекрыть тебе все пути. Хотя зачем тратить на тебя гулийскую кровь? Пусть они вызовут самолет и забросают тебя бомбами!
— Молись, отец, — сказал по-гулийски майор, — надеюсь, Аллах примет тебя с миром.
— Да уж не так, как тебя твой православный Бог, — закрыл глаза старик, но тут же их и открыл. — Ты волк, майор. Такой же злой и беспощадный, как генерал Сак. И больше ничего. Россия тут ни при чем. Ты просто жрешь человечину, майор. Единственное, о чем я жалею — что не могу прихватить тебя с собой. Но тебе все равно осталось недолго. Такие, как ты, долго не живут. Твоя жизнь — оскорбление Бога. Любого Бога.
Майор Пухов взял со стола пачку долларов, раздвинул банкноты веером и бросил в камин на угли. Сухая бумага горела хорошо. На трепещущих крыльях тончайшего пепла, как на серых гравюрах, можно было разглядеть доброе толстое лицо Франклина, цифры, буквы и печати. Пухов пошевелил в камине кочергой, и пепельные гравюры рассыпались, как будто не было никаких долларов.
— Я знал, что ты так сделаешь, — вторично прервал молитву старик.
— Вот как? — удивился Пухов, который, честно говоря, уже об этом жалел. Деньги бы ребятам не помешали.
— Ты — волк, для которого тридцать пять тысяч не деньги. Но ты не думаешь о стае. Ты волк, — посмотрел майору прямо в глаза старик, — который жрет и волков. Генерал Сак прав. Он оценил твою голову дороже.
— Во сколько оценил мою голову генерал Сак? — поинтересовался майор Пухов, но старик ушел в молитву, как в сон наяву.
— Отец, — произнес Пухов, когда он открыл глаза, уже очистившийся от земной жизни, но вряд ли простивший майора Пухова, — я глубоко уважаю гулийский народ, но никак не могу понять: что для вас деньги?
— Деньги? — задумался старик. — Ничто… Хотя нет, наверное, деньги — это лотерея. Но не такая, которая была раньше. Новая лотерея. Поскребешь монеткой по фольге, и сразу видно, выиграл или нет.
— Только не по фольге, отец, а по живому человеку, — уточнил Пухов, — вы хорошо скребете своими монетками по русским душам.
— Нет нашей вины в том, что у вас такие податливые к монеткам души, — с презрением ответил старик.
— Что ж, отец, — вздохнул майор Пухов, — будем считать, что в этот раз ты не выиграл в лотерею.
Старик не ответил. Больше в этой жизни он не сказал ни слова. Ни в комнате, где горел камин, ни под звездным небом на берегу горной, отсутствующей на географических картах реки, в чистом холоде которой дремала, вибрируя плавниками в такт текущей воде, форель, куда отвел его сержант-спецназовец, мягко привинчивая по пути к дулу пистолета черный глушитель.
Майору Пухову нравилась эта быстрая и глубокая река. Она не только охотно уносила трупы на запад — в Грузию, но по пути размалывала их о камни, лишая индивидуальных примет.
…Пухова удивило, что пока он сидел в джипе, вспоминая давний, решительно никакого отношения к происходящему не имеющий эпизод из своей жизни, никто не осмелился побеспокоить братьев Хуциевых ни по одному из трех — простому, сотовому и спутниковому — телефонам. Между тем ему было известно, как любят гулийцы звонить друг другу — справляться о здоровье родственников, да просто чтобы засвидетельствовать свое почтение.
Все необходимое для изменения облика всегда было у майора под рукой. Он чисто автоматически наклеил себе усы, напылил на лицо щетину, изменил цвет волос, добавил несколько фрагментов в прическу, утяжелил щеки с помощью расплывающихся во рту, прилипающих к слизистой силиконовых шариков. Теперь майор мог без опасений разговаривать с ГАИ и ОМОНом в случае, если они затребуют его (Нимрода Хуциева) документы.
