— Я бы этого не сказал. — Илларионов посмотрел на генерала Толстого и сам испытал ужас, сравнимый с ужасом кошек на крыше у трубы, когда на них спикировал вертолет. У крестного вдруг ввалились глаза, круглая лысая голова как-то съежилась или усохла. Илларионову показалось, что он смотрит в пустые глазницы мертвеца, точнее не человека. Ему захотелось перекреститься. Он едва удержал рвущуюся ко лбу руку.
— Крестись, крестись, сынок, иногда это помогает, — философски заметил вернувший себе прежний облик генерал Толстой. — Кстати, тебе пригодились подарки, которые я дарил тебе в детстве?
— Зеркало, медный жук и бабочка? Нет. Разве только зеркало. Один раз.
— Вот видишь, — опечалился генерал Толстой, — а ведь эти вещицы суть отражение той власти, которая, как ты полагаешь, что-то значит. Теперь ты понимаешь, сынок, сколь иллюзорно мое могущество…
— Где мой отец? — задал Илларионов совершенно неуместный для присутствовавшего на отцовских похоронах сына вопрос.
— Боюсь, что не смогу ответить на твой вопрос, — пожал Плечами генерал Толстой. — Там, где он сейчас — там нет логики, там не действуют привычные для нас законы. Я даже не знаю, помнит ли он тебя.
— О чем он плакал тогда? — перед мысленным взором Илларионова-младшего пронесся рассекающий пространство и время черный ворон со стекающей кровавой слезой. — О чем лил кровавые слезы, когда был вороном?
— О чем может лить слезы ворон, сынок? — усмехнулся крестный. — Или о том, что клевал падаль, или — что пил живую кровь. Но скорее всего — что запивал падаль живой кровью.
— Я… увижу его? — Илларионов-младший, впрочем, не был уверен в точном соответствии глагола «увижу» предполагаемому действию.
— Обещаю, сынок, — проникновенно и искренне, как и Положено при обмане, произнес генерал Толстой. — Я знаю, тебя беспокоит «Технология-36». Я расскажу тебе про нее, сынок, хоть и не думаю, что это доставит тебе удовольствие. Я отвечу на любые твои вопросы. Это твое последнее задание, сынок. Потом ты примешь решение. Если захочешь — займешь мое место, я проведу решение через коллегию, подготовлю соответствующий указ президента. Или купишь себе остров в Полинезии, сам откроешь школу пророков и будешь жить там в свое удовольствие. Я дам тебе столько денег, сколько ты пожелаешь. Это даже не задание, сынок. У меня уже нет морального права тебе приказывать. Я всего лишь прошу тебя, сынок, помочь России. Я не могу оставить эту страну, пока существует хоть малейший шанс… Ты ведь знаешь, зачем я поднял тебя в небо, что мне от тебя нужно?
— Выборы, — сказал Илларионов. — Гадалка Руби сказала про выборы. Но почему вы так уверены, что они состоятся?
— Не имеет значения, состоятся они или не состоятся! — Генералу Толстому, похоже, надоело играть роль доброго дяди, ласкового мудреца, Волшебника из страны Оз. — Пусть эта плоскость реальности тебя не волнует. Отдай мне выборы, сынок.
— Вы хотите сказать, что не знаете результатов предстоящих выборов? — тихо спросил Илларионов. — Вам не известен результат этих сраных выборов? Гадалка Руби сказала, что…
— Мне известен результат сраных выборов, — еще тише ответил генерал Толстой. Илларионову не раз приходилось наблюдать приступы управляемого генеральского бешенства. — Я знаю, что сказала гадалка Руби. Я не сказал, что мне хотелось бы узнать результаты выборов, полковник Илларионов! — В прозрачной вертолетной кабине голос генерала гремел, как голос пророка в храме или сержанта на плацу. — Мне нужны сами выборы! Мне нужны все возможные и невозможные варианты их окончательного исхода! Ваша задача заключается не в том, чтобы сообщить мне, кто победит, а кто проиграет — это мне и без вас известно, а в том, чтобы предоставить мне возможность самому решить, кто победит, а кто проиграет. Я ясно излагаю свои мысли, полковник?
— Вы хотите подменить на этом отрезке истории России Господа Бога? Я вас правильно понял, товарищ генерал? — Илларионов посмотрел вниз. Вертолет висел над Сивцевым Вражком. Длинный, извилистый переулок был тих и непроницаем, как мистическая река народного волеизъявления. Но рядом ярко и нагло, как фальсификация, светил огнями пьяный Арбат.
— С одна тысяча девятьсот сорок девятого года, — ответил генерал Толстой, — мир управляется по законам кибер-пространства, то есть беззаконно. Сразу во все стороны, задом наперед и в темноте. Путь человечества более не освещается светом праведных душ. Я хочу вернуть Божий промысел на рельсы линейности, сынок. И ты мне в этом поможешь.
— А если нет?
— До сих пор у нас речь шла о прянике, — генерал Толстой плавно повел вертолет вниз. — Мне бы не хотелось говорить о кнуте, сынок. Единственное могу сказать: это не смерть, это гораздо хуже.
— «Технология-36»? — спросил Илларионов.
— Ты вынуждаешь меня цитировать Достоевского, — рассмеялся генерал Толстой, без малейшего смущения посадил вертолет прямо во дворе дома Илларионова. — С умным человеком и поговорить приятно… Я не ставлю жестких сроков, сынок, но, сам понимаешь, затягивать смысла нет. — Нажал кнопку на пульте, и прозрачная полость кабины со стороны Илларионова плавно раздвинулась. В теплую кабину порвался холодный ветер.
— Мне будут нужны те древние рукописи, — сказал, покидая кабину, Илларионов.
— Я знаю, сынок, — ответил генерал. — Всю свою жизнь и только тем и занимаюсь, что меняю прошлое на будущее. Ты их получишь. — И когда Илларионов удалился на несколько шагов: — Сынок! Ты ничего не хочешь сказать своему старому крестному?
— Только одно, товарищ генерал, — остановился Илларионов. — Надеюсь, вы знаете, что делаете.
— Хорошо сказано, сынок! — одобрил генерал Толстой. — Помни про саранчу.
Над вертолетом почти бесшумно закрутился винт. Генерал Толстой погрозил кулаком слишком близко приблизившимся к машине бомжам. Бомжи, однако, не сильно держались за жизнь, а потому проявляли в своем движении настойчивость зомби. Возможно, мысль подставить пропащую голову под рубящий винт казалась им не лишенной смысла. Генералу Толстому пришлось поторопиться со взлетом.
Когда вертолет оторвался от земли, Илларионов наконец понял, что именно он напоминает: саранчу!
…Через мгновение вертолет был высоко над Москвой в слоистом рекламном небе. Пролетая мимо неприкаянного аэростата с фосфоресцирующей надписью: «Финансово-промышленная группа "Дроvosек"», генерал Толстой снял с Пульта телефонную трубку, набрал номер.
Номер ответил не сразу.
Мельхиоровая, — сказал генерал в трубку, — я лечу к тебе на крыльях любви. Можешь встретить меня на крыше. Я сейчас над Красной Пресней.
I
Покойные братья Хуциевы, как и следовало ожидать, приехали в пансионат «Озеро» навестить Дровосека на хорошей машине — японском джипе «Яшида-450». Этот восьмицилиндровый (как его называли, «гоночный вездеход XXI века») джип было очень трудно догнать и еще труднее остановить. Его колеса густо пронизывал бронированный корд. Выпущенные из стандартного оружия пули увязали в тяжелых литых колесах чудо-машины, как в бронежилете. Было известно, что пять подобных джипов закуплены управлением охраны президента.
На хуциевском, однако, стояли обычные правительственные номера. Имелась и мигалка. Объявленные во всероссийский розыск как государственные преступники, братья, стало быть, не томились в пробках у светофоров в отличие от прочих московских водителей.
Пухов еще раз мысленно похвалил братьев-гулийцев за то, что они приехали одни — без шофера и без охраны. Майору в общем-то нравился этот строгий и мужественный кавказский народ. В большинстве своем гулийцы были прямыми, открытыми людьми. Они открыто и прямо дружили (делали дела) с людьми других национальностей, в случае же необходимости (когда дела заканчивались или шли не так, как планировали гулийцы) не менее открыто и прямо убивали бывших деловых друзей.
Пухов, впрочем, не уставал удивляться их странному простодушию, видимо, основанному на завышенной самооценке. Долгая (слишком, как выяснилось, для них тесная) близость гулийцев с Россией, в особенности с ее преступным миром, который за годы российско-гулийской войны им удалось в значительной степени под себя подмять, развратила гулийских паханов, внушила им по отношению к русским (преступным авторитетам и вообще народу) презрение, граничащее с беспечностью. К примеру, братьям Хуциевым и в голову не могло прийти, что если лично они не собираются убивать Дровосека, то в его окружении может отыскаться кто-то, кто захочет (как майор Пухов) убить их. Это явилось для них настоящим откровением. Гулийцы слишком уж уверились в своем праве с легкостью распоряжаться русскими жизнями, которые они ценили не дороже истраченной пули. Подобная уверенность иной раз оказывала им плохую услугу. Пухов решительно не имел ничего против гордых и свободолюбивых гулийцев, но только до тех пор пока они не убивали русских.
