Я свернул на более тихую улицу и продолжал изничтожать Мирона своими доводами, выступая адвокатом не только Валерия, но и некоторых других.
…Поговорим об известных традиционных условностях, хочешь? Да, верность до гроба, да, «не возжелай»… Да, порочность, безнравственность, измена ближнему, даже предательство… Но позволь. А в нормальных мусульманских семьях? Какой из жен должен там хранить верность супруг? Первой, четвертой, восьмой? А мудрейший иудейский царь Соломон — неужели всему списочному составу своего гарема? Их там было семьсот…
— Ладно, — сказал утомленный Мирон, — переходи к своему списочному составу.
Я перевел дух и подчинился.
…Ты спрашивал про Приму и Секунду. Все очень просто: их обеих зовут Татьянами, с помощью латыни мы их различаем. Но вообще они совсем не похожи друг на друга: Прима уже в летах, ей далеко за сорок. Кстати, не знаю, как ты, а я смолоду еще понял: меня больше тянет не к девчонкам, а к тем, кто уже пожил… Не чересчур долго, конечно… Может, потому, что первая моя женщина намного старше меня была. Я в Ленинграде тогда учился, я тебе рассказывал. Та самая, которая в своем прощальном письме назвала меня Гарольдом Ллойдом, американским комиком — это вместо байроновского Чайльд Гарольда, на которого я также не слишком похож. (Хотя, как сказать: ведь он, если память не изменяет, был густопсовый пессимист и тоже любил путешествовать.) Так вот она, ее звали Ара, старше меня на семнадцать лет. Я не заглядывал к ней в паспорт; тайну выдала однажды в ревнивом гневе ее старшая сестра… Что за имя «Ара»? Раньше я не задумывался, в те славные времена поголовной дружбы народов. А теперь подозреваю, как бы она не была обыкновенной Сарой. (Не надо удивляться, сограждане, что в разговорах с Мироном, и не только с ним, мы довольно часто тогда — иронично и всерьез, с болью и опасением — касались так называемого национального вопроса: ведь всего несколько лет назад по советской земле смерчем прошла яростная борьба с «безродными космополитами», потом с «врачами-убийцами», да и сейчас продолжалась та же линия возвышения одной нации за счет другой (других), только не в таком агрессивном и смертоубийственном варианте: то есть не убивали, и если сажали, то чаще в психушку, а не в тюрьму, но зато не принимали в определенные (теперь бы их назвали престижными) институты, на определенную работу, в аспирантуру. Однако, к нашему всеобщему счастью, далеко не везде у нас точно исполняются указания и законы, да и денежные знаки как средство общения никто еще не отменял…)
Прима и Секунда, — продолжал я, — обыкновенные совслужащие, одна из них товаровед, другая секретарствует где-то. У Примы — взрослая дочь, у Секунды — больное сердце. Но истинное их призвание — секс. В любом его виде и форме. Это их культ. Который куда приятней и безопасней, чем культ Мао Цзэдуна у несчастных китаянок. А кстати, насколько мы с тобой знаем из книг, секс был и остается культом во многих странах, особенно в восточных — ему учат смолоду, как у нас марксизму-ленинизму. Но у нас, конечно, ни в школе, ни в институте этого не проходят. Учит сама Природа. Так что, кому очень не нравятся всякие там нимфо… и так далее, «маны» и «манки», а также мужская и женская гомосексуальность, пускай бросают камень именно в нее, Матушку, а через нее и в Господа Бога. Ежели смелости хватит… В общем, мой друг, перефразируя немножко Вольтера и проявляя недюжинную эрудицию, хочу сказать одно: я могу ненавидеть ваши пристрастия или убеждения, но готов отдать жизнь за то, чтобы вы имели право ими обладать. Не принуждая к этому других…
А теперь съеду на обочину и остановлюсь: слышишь, опять перебои в движке? Покручу трамблер, я его плохо закрепил, наверное. Поможешь?
Мы с немалым трудом восстановили относительно плавную работу мотора, и с новыми силами я продолжил рассказ.
…Из всей нашей честной компании Прима была мне, пожалуй, больше по сердцу. Почему? Думаю, из-за своего серьезного и совершенно естественного отношения к делу, которым занималась на наших сборищах. У большинства из нас, и у меня в том числе, не пропадало, хотели мы того или нет, ощущение причастности к чему-то не вполне законному, к некоему не столько желанному, сколько обязательному обряду, отчасти даже неприличному. И потому, мне кажется, мы так много иронизировали, хохмили и, как бы подбадривая себя, прибегали к привычному сквернословию… Я понятно излагаю?..
К примеру, Магда, красотка с пепельными волосами, сотрудница одного крупного издательства, должна была, прежде чем заняться тем, ради чего собрались, прочитать несколько строф из Пастернака, затем перейти к легковесным полуэкспромтам типа «Никогда не запрещал Эрот достигать оргазма через рот…» После чего выкладывала на стол свою внушительную грудь с такими, примерно, словами: «Ну, у кого есть в наличии мужской половой х..? Давайте уж раз в коитус веки!..» Чтоб ты знал, Мирон, «коитус» это вполне приличный медицинский термин, означающий «совокупление». Мужчины тоже не отставали от нее, несли всякую похабель; Ольга пьянела и возбуждалась от одной рюмки, ее полное лицо наливалось краской, глаза почти вылезали из орбит, голос становился пронзительно-резким, с толстых губ срывались слова, совсем не свойственные ей ни дома, в профессорской семье, ни в студенческой аудитории, где она читала лекции по зарубежной литературе. Она быстро теряла над собой контроль и могла выделывать и говорить что угодно, хотя вообще была вполне мирной особой, приятной собеседницей… Прима же, повторюсь, да и Секунда больше молчали и чувствовали себя, как рыбы в воде. Им не нужны были дополнительные способы для примирения с действительностью. (Когда я не так давно высказал всю эту заумную чушь моему мудрому брату, он с присущей ему языкастостью заметил, что Прима и Секунда больше молчали, просто потому что у них был чаще занят рот… Вот и пробуйте после этого серьезно говорить с такими людьми на сексуальные темы!..)
Разумеется, когда я сделал паузу, чтобы передохнуть, Мирон полюбопытствовал, что я имел в виду под словами «выделывать что угодно», и я удовлетворил его законную любознательность. Но сейчас об этом скромно умолчу. Зато готов рассказать вам то, чего не мог тогда сообщить своему другу, поскольку еще не знал: а именно — кое-что о дальнейшей судьбе некоторых из тех, кто помогал мне вести высокоаморальный образ жизни, которым я, поверьте, отнюдь не хвастаюсь и, тем более, не горжусь, но которого и не стыжусь, ибо считаю его вполне естественным, а «что естественно, то не безобразно, друг мой», как говаривали после очередной попойки однокашники моей жены по университету.
Так вот, слушайте. Прима спокойно перешла в тихую убогую старость, Секунда много болела, Ольга попала-таки, бедняга, в психиатрическую больницу. Магда на моей памяти вышла замуж за хорошего человека — молодого врача, но приспособиться к семейной жизни не сумела. И что всего страшней — у нее стали развиваться злокачественные опухоли, внутри и снаружи, начались операции, облучение, она мужественно переносила все это, даже продолжала временами работать; в разговоре с друзьями с присущим ей юмором называла себя «абстрактной женщиной», вожделенной натурой для таких художников, как Пикассо, Кандинский, Мондриан. (У себя в издательстве она занималась искусствоведением.)
Не мог я поведать Мирону (его тогда уже не было в живых) и о последней моей встрече с Магдой. Идя навстречу настойчивым просьбам одного приятеля (назовем его Максим), у которого были длительные нелады с женой, и в силу вообще невероятно гуманного склада своего характера я пообещал сводить его в один из известных мне домов, где нередко бывают женщины, готовые на временные связи. Таким был дом Магды… И вот мы пришли. Она располнела, подурнела, плохо себя чувствовала, уже не могла работать, но к ней продолжали тянуться и прежние, и новые знакомые. И это ее поддерживало.
К нашему приходу в комнате сидело прелестное юное существо — тоненькое, стройное, с затейливо уложенными темными локонами и призывным взглядом. Как я узнал позднее, существу было лет двадцать пять, оно родом с Урала, по профессии «хоровик» (я имею в виду музыку), и только недавно очутилось в Москве, выйдя замуж за скрипача какого-то престижного оркестра. Судя по всему, существо в столице скучало. Звали его Лора.
Нам с Магдой было что и кого вспомнить, Максим за словом в карман не лез, Лора больше молчала, и от этого казалась еще красивее. А также от того, что принесенная мной с Максимом большая бутылка нами же в основном, и опорожнялась. Магда не пила, а вскоре встала из-за стола и прилегла — на тахту, укрывшись пледом. Я примостился рядом с ней, освободив со свойственным мне человеколюбием поле деятельности для Максима, чем он не преминул воспользоваться, склоняя Лору с помощью слов и некоторых телодвижений на другое ложе. Однако она не поддавалась; хотя и ежу было ясно, что пришла сюда в этот вечер не для разговоров о музыке или погоде: Магда наверняка все ей растолковала.
