— Конечно нет. Ты поступаешь правильно, подполковник. Только позволь спросить тебя: за что поплатились свободой и жизнью тридцать тысяч человек? Партия и народ нашли виновных в гибели Кирова и жестоко наказали. Арестованы Зиновьев, его единомышленники, разгромлен весь партполитаппарат Ленинграда, подвергся чистке НКВД… твою семью взяли в заложники… За что? — Я дернул щекой. — За то, что Киров сунул Мильде Драуле?
— Это другая история, Касардин, и нас это не касается.
— Разумеется. Спи спокойно, дорогой товарищ. Я посторожу.
— Ты понимаешь — до конца августа?…
— Да, понимаю. Это произойдет через две недели. За этот срок ты должен доставить меня на Лубянку.
Он закрыл глаза и тут же уснул.
Уйти сейчас или потом?
Мне приснился сон. Я и Юля идем по Аничкову мосту, и она говорит мне, что хорошо бы мне переехать в Ленинград навсегда. Что стоит? Я перееду, и ничто нас уже не разлучит.
— Глупая, — говорю я, наклоняясь, целуя ее в висок, — нас и так ничто уже не разлучит.
— А если война?
— Вряд ли Гитлер нападет на нас, — отвечаю я ей и беспардонно вру. Я наслушался в московской больнице НКВД уже столько о возможности нарушения пакта о ненападении, что сомнений в том, быть или не быть войне, у меня уже не было. Я только не понимал: как это так — война? Что, кто-то нападет на нас и примется убивать наших солдат, захватывать наши города? Слишком сложная для моего понимания картина.
— Я вся продрогла, мы не захватили зонт. А пойдем в ресторан? — вдруг предлагает она.
Я смеюсь и киваю головой. Я богатый человек, я врач из больницы НКВД. Мне очень хорошо платят.
— Мы будем сегодня пить?
— Да! — кричит она и кружится. В такие минуты я отказываюсь верить, что она была когда-то замужем. — Мы будем пить, есть и говорить о любви!
— Шампанское?
— Конечно! И есть телячью отбивную! Ты хочешь телячью отбивную, Касардин? — спрашивает она меня.
— Да! — кричу. — Хочу! Две! А лучше — три! Хочу, хочу!..
Юля смеется, но где-то очень далеко, так далеко, что где-то тоже далеко, но куда ближе нее, раздается мужская речь.
Сон теряет свое очарование, я куда-то поднимаюсь и материализуюсь. Теперь я слышу куда лучше.
— Вы давно были с женщиной, Касардин?
Мне не хочется открывать глаза. Этот идиот меня доконает.
— Давно…
— Юля?
— Не твое дело.
— Вам дать сигарету?
— Дать…
Проклятье.
— Я просто почувствовал, что вы засыпаете. И проснулся, чтобы позволить вам хоть немного расслабиться, — объяснил Мазурин. — Но вдруг стали орать так, что едва не сбежалось все женское население Черкасчины. Спите, я покараулю. Только не кричите, ради бога…
И я снова уснул.
Это был уже не тот сон. Это было дремотное состояние загнанного в угол человека. Я просто лежал с закрытыми глазами и думал, когда уйти от Мазурина. Сейчас или потом?
* * *
Я остался. Не знаю, что было причиной тому. Или — виной. Наверное, мой интеллект врача. Я просто не мог бросить в лесу этого человека. Беспомощного, больного, жалкого. Скоро его героические потуги превратятся в ничто, и он просто сляжет. Уйти я не смогу. Потому что, уйдя, я обреку его на смерть. Быть может, так бы и сделал, но я уже выслушал его историю. Не исключено, что он специально рассказал мне ее, сознательно, чтобы я увидел всю низость его поведения. Если я уйду, я поступлю так же, как поступает он. Могу ли?
Нет.
Сука.
Я остался.
Утром, едва небо проявило оттенки синего, я толкнул его. Мазурин выспался и чувствовал себя значительно лучше. Я уходил в забытье короткими отрезками, вздрагивая от каждого шума, будь то крик совы или падение ветки под ветром.
— Если мы не поедим через пару часов, мы сляжем, — сообщил я подполковнику.
— Нам нужна или деревня, или немцы.
— Лучше немцы. Потому что деревня — это много немцев.
Около получаса у нас ушло на то, чтобы разыскать дорогу. Мы забурились в уманскую глухомань, и не исключено, что вышли из Зеленой Брамы. Кругом были леса, поля, по поднимающимся из-за верхушек деревьев столбам дыма можно было определять месторасположение деревень, но дорога — мы никак не могли ее найти. Держась все-таки востока, мы взяли немного вправо, и вот, наконец, лес поредел. Перед нами был вспоротый гусеницами танков тракт.
Около часа ничего не происходило. Быть может, прошло больше времени. Но я уже разучился ориентироваться. Каждая прожитая мной минута засчитывалась в срок жизни за три. А тянулась она как час. Я ждал появления немцев, как всего пять часов назад молил о том, чтобы они не появились.
«Давайте приезжайте, — мысленно просил я, — пара мотоциклов, больше не надо. В люльке всегда найдется пара банок консервов или галеты. Приезжайте… Должно же у вас быть дело по этому маршруту!»
— Знаешь, — признался Мазурин, лежа рядом и держа перед собой автомат, — я так хочу жрать, что на немца уже смотрю не как на владельца еды, а как на еду. Может, оторвем какому гаду ногу и зажарим?
— Хорошая шутка.
— А чем еще заниматься? Я — сотрудник НКВД, подполковник, не военный вовсе. Ты — военврач, майор, и тоже не военный. И вот два не военных старших офицера Красной армии лежат с автоматами в руках и ждут немцев, чтобы раздобыть еды. Это нормально? Повода для шутки нет?
Я услышал звук. Я так долго ждал его, что ошибиться не мог. Другое дело, что ехал не мотоцикл.
Мазурин напрягся и прижал подбородок к земле, словно так мог опустить голову еще ниже.
Невероятно, но по дороге, аккуратно объезжая рытвины, катилась легковушка. Черная машина, за рулем которой я без труда опознал водителя в пилотке. Сзади сидел кто-то, и чувство странного возмущения накатилось на меня и взволновало. Сначала я не мог понять, что стало тому причиной, но вскоре все встало на свои места. Я возмутился тому, что по украинской земле, земле противника — по отношению к тем, кто ехал, катилась легковая машина без какого-либо сопровождения. Они едут, как по Вильгельмштрассе в Берлине, даже не опасаясь того, что их прибьют и имени не спросят.
Первая очередь моего «МП-38» раскрошила правую фару машины и пробила правое переднее колесо. Мгновенно упав на бок, «Мерседес» стал сваливаться в кювет. А в это время поднявшийся во весь рост Мазурин с десяти метров расстреливал салон машины бесконечной очередью. Его автомат водило, пули уходили над крышей машины. Но он упрямо жал на спуск, возвращая автомат в прежнее положение. У него закончилась обойма, а я еще стрелял. Я бил в упор, очереди мои были короткими, я словно рвал ткань, перехватывая ее руками…
Когда шофер упал окровавленной головой на руль и машина завыла, мы бросились вперед.
Мазурин, схватив за шиворот шофера, убедился, что имеет дело с трупом, и вышвырнул тело на землю. Я, схватив за ручку дверцы, рванул ее на себя.
На меня смотрели обреченно и затравленно серые глаза немецкого офицера.
Я скорее почувствовал угрозу, чем увидел ее…
Отскочив в сторону так, что оказался за машиной, я услышал выстрел. Пуля прошила захлопнувшуюся дверцу в том месте, где стоял я.
Подняв автомат, я сделал еще одну очередь. Теперь уже с метра.
С офицера слетела фуражка и, как белка, стала скакать по спинке сиденья шофера. А потом завалилась куда-то… Мазурину под ноги.
— Сдурел?! — заорал он, вращая своим бешеным глазом. — Взял бы чуть влево, и мои яйца разлетелись бы, как брызги шампанского!..
Снова открыв дверцу, я взял офицера за шиворот и толкнул вперед.
Какая встреча…
На меня снова смотрели серые глаза.
Как тогда, исподлобья…
— Новые времена диктуют новый порядок жизни, оберфюрер, — сообщил я ему, свистящему легкими. Сквозь пулевые отверстия из него выходила жизнь. — И смерти.
Он был еще жив. Он слышал меня, я знаю. Губы оберфюрера шевелились. Наверное, он говорил о том, что совершил ошибку, не выдав меня во время расстрела командиров в Гереженивке.
— А вы думали, что будет иначе?
Он дрогнул щекой, и взгляд его стал покрываться пеленой…
— Хватит обсуждать с трупами ситуацию на фронтах, врач! — разозлился чекист. — Вы видите под ногами вашего чемоданчик? Хватайте его, и уносим отсюда ноги. Это не два связиста, за эту птицу нас будут искать даже в жопе у белого медведя в Арктике!
Прихватив чемодан и обновив комплект обойм, я отошел от машины. Следом за мной ринулся в лес Мазурин. Он нес в руках обоймы и ранец шофера…
* * *
Лес Умани был против нас. Он хлестал меня по щекам ветками, ставил подножки скрытыми в траве корягами, швырялся липкой паутиной… август — время паутины. Ею был покрыт весь лес. Пока бежали, я обратил внимание на то, что находимся не в березняке, а в липовом лесу. Лишь изредка, белея стволами, стыдливо жались, как проститутки в солдатской казарме, березы.
