VII
На пристани первой встретила его Аглая. Филипп хотел обнять ее, но она стыдливо отстранилась.
— Я замужем. Леандр!
Высокий гибкий юноша выступил из-за ее спины вперед в приветствовал своего счастливого предшественника.
— Он пленил мое сердце, исполняя роль Антигоны, дочери слепого Эдипа, — представила его Аглая.
Леандр скромно потупился.
— Народ находит, что роль Елены я исполняю лучше, но Аглая…
— Твой талант оценят боги! — горячо возразила гетера и повернулась к Филиппу. — Но и ты должен помочь нам…
— Я чужд Мельпомене, — Филипп шутливо обнял ее, — поэтому ты меня и не дождалась?
— У меня одна голова на плечах, — с тем же испугом отшатнулась Аглая. — Разве я смею соперничать с нею?!
— Весь город, кроме Митридата, знает, что ты удостоен милости богини, — вмешался Леандр.
— Хватит! — оборвал их Филипп. — Весь город знает, а я не знаю! Просите, чего вам надо, но ее не вспоминайте.
— Народ не умеет чтить Мельпомену, — горестно вздохнула Аглая, — на высокую трагедию палкой никого не загонишь.
— И ты думаешь, я властен заставить народ чтить Мельпомену? — улыбнулся Филипп.
— В твоей власти, господин, — вкрадчиво произнес Леандр, — ссудить нас деньгами, а я подберу труппу.
— Вот это уже дело! Мой кошелек к твоим услугам, — Филипп повернулся и снова обнял Аглаю.
Леандр дернул его за одежду и указал глазами на закутанного в серый плащ незнакомца. Аглая, обомлев, схватила мужа за руку.
— Это она! Я погибла!
— Мы были втроем, — успокоил ее Леандр, — но тебе не следует видеться с ее возлюбленным…
* * *
Митридат остался доволен своим лазутчиком. В Сирии народ поет об Аридеме. В Пергаме доска с неумным бахвальством сыплет соль на еще не зажившие раны побежденных.
В Вифинии все крестьяне обращены в рабство. Ненависть к Риму не угасает. С дыханием войны пламя вспыхнет повсеместно. Римляне прочно укрепились в прибрежной полосе, однако на море действует Олимпий. Он держит все морские дороги в своих руках. Отрезанные от Италии, легионы Рима не сумеют оказать стойкого сопротивления. Народ всюду жаждет свободы. Все предвещает победу…
Дома Филиппа ждали отрадные новости. Каллист был изгнан, и Тамор жила одна. Ее благосклонности добивались черноглазый князь Лазики и гостивший у Митридата вождь дунайских даков. Дак был статен, белокур, длинноус и голубоглаз. Лаз — женственно гибкий, влюбленный, вкрадчивый, дак — суровый, застенчивый, — Тамор не знала, кого предпочесть.
Филипп сидел подле матери и слушал ее болтовню. Она похорошела. Морщинки при свете лампионов совсем не заметны, глаза стали теплыми, сияющими.
— Я счастлива. Царица была так добра ко мне. Это она услала Каллиста к армянской границе. Пусть охраняет Понт в диких горах! — Тамор засмеялась и расцеловала сына. — Какой же ты стал красавчик, весь в меня!
VIII
— Вифинский моллюск околел! Эта развратная улитка простилась с солнцем. Каково?! — Митридат разъяренно метался перед Филиппом. — Я позвал тебя порадоваться мудрому решению твоего друга. Он из любви к гостившему у него Цезарю завещал трон и страну народу римскому. Подох! Подох и завещал Вифинию Риму!!! — Старый понтийский владыка в бешенстве выхватил меч и начал рубить ковры. Гипсикратия в ужасе забилась в угол.
— Прихоть Никомеда — не воля богов и народа Вифинии. Государь, надо сохранить спокойствие, — Филипп склонил голову. — Я жду твоих повелений.
Митридат перевел дыхание. Отбросил меч.
— Гипсикратия, воды!
Гипсикратия торопливо принесла чашу со льдом. Митридат смочил виски.
— Ты поедешь в Рим. Проникнешь в самое волчье логово. Выведаешь их замыслы и тайные планы. — Он отхлебнул ледяной воды и, казалось, совсем успокоился.
— Говорят, ты хорошо знаешь мифологию? — спросил он через минуту. — Тогда скажи: за что Зевс, царь богов, казнил Иксиона?
Филипп вспыхнул:
— Государь! Я плохо знаю мифологию, но, кажется, за то, что Иксион обладал сердцем Геры, супруги Зевса.
— Его казнили вовсе не за то, что он обладал Герой, — насмешливо перебил Митридат, — а за то, что он хвастал тем, о чем полагалось молчать.
— Государь…
— Гипсикратия! — Митридат взглянул на царицу. — Покажи мне твой новый панцирь.
Гипсикратия вышла. Митридат еще несколько минут наслаждался смятением Филиппа.
— Меня еще боги не лишили разума, чтоб ревновать к тебе, — равнодушно проговорил он. — Юная тигрица всегда предпочтет тигра, хотя бы старого, молодому лисенку.
— Госпожа так любит тебя!
Митридат зевнул.
— У меня триста две наложницы и четыре супруги кроме нее. Она славная девочка, но слишком уж пресная. — Он засмеялся: — «Бесхитростна любовь на ложе законном». Тамор была занятней, куда занятней!
Гипсикратия вошла в плотной серебряной кольчуге. Легкая, гибкая, подстриженная, как мальчик, она застенчиво улыбалась, опираясь на копье. Филипп хмуро посмотрел на подругу царя. «Юная тигрица», — подумал он. Ему почему-то было жаль ее.
Глава третья
Рим
I
Остию — порт при впадении Тибра в Тирренское море — издавна называют морскими воротами Рима. К молу Остии причаливают морские суда из Финикии, Утики, Пергама, Вифинии, Тавриды и Эллады. В Остию везут лен и хлеб Египта, тонкорунную шерсть и сурьму Иберии, руду далеких Балеар, золото Карфагена, алмазы и изумруды Эритреи, росный ладан Счастливой Аравии, сапфиры Тарпаны[28], неведомые на Западе ткани земли серов[29], златозоревые и пурпурные покрывала Бактрианы, жеребят из Парфии, железо Кавказа, ковры Армении и Персиды, амфоры с оливками из Родоса и Скироса, вина и мастику Хиоса, бесценные вазы Коринфа, рабынь и рукописи Эллады, меха и рабов из Скифии.
В широкой бухте день и ночь снуют остроносые, как хищные рыбы, военные либурны. Властные римские квесторы всходят на прибывающие суда и назначают на товары цены. Продающим народу римскому дороже означенной цены рубят головы. Но между собой варвары могут договариваться, как им угодно: в их сделки Рим не вмешивается. Здесь можно было узнать, каков урожай пшеницы в Тавриде, полноводен ли разлив Нила у Мемфиса, сурова ли зима в Британии, воюют ли между собой галлы и германцы, — купцы со всех сторон мира спешили в Остию и везли с собой разные вести…
Порт и городок гудели разноплеменным говором. В остериях не смолкали вакхические вопли и нестройное пение хмельных мореходов.
Лазутчику Митридата пришлось потратить немало усилий, чтобы отыскать приличный кров. Остерия, где он остановился, была вдали от больших дорог и портового шума.
Умывшись с дороги, Филипп переодевался.
— Господин, тебя спрашивает какой-то варвар, — доложил купленный на италийском берегу раб.
Высокий желтолицый человек, не дожидаясь приглашения, вошел и опустился на ложе.
— Удали слугу.
Филипп кивнул рабу и, не скрывая недоумения, уставился на гостя. Пришелец не был стар: лет тридцати — тридцати трех, черты лица крупные и выразительные, но запавшие, лихорадочно блестевшие глаза, серо-желтая кожа, редкие темные волосы, влажные от болезненной испарины, делали его похожим на выходца из могилы.
— Я узнал тебя и подумал, что ты мне не откажешь. Я не мог тогда заступиться за тебя, но умоляю, забудь зло, которое тебе причинили, и помоги мне… — начал гость глухим скорбным голосом.
— Ты ошибаешься, добрый человек…
— Нет, Филипп Агенорид, я не ошибаюсь. Ты друг Аридема и этер Армелая.
— Тетрарх Дейотар? — Филипп обмер от изумления.
— Нет, я не Дейотар, я брат Дейотара, — возразил пришелец. — Боги покарали меня, дав мне такое сходство с изменником. К Митридату Ахемениду я побоялся обратиться за помощью — он бы не поверил мне. — Гость жалко улыбнулся, закашлялся и сплюнул кровью. — Прошу тебя, возьми этот свиток. Будешь в Риме — передай Цицерону. Если вернут мои владения, я щедро отблагодарю его. А сейчас я нищий. Из остерии гонят. Я задолжал за горячее вино.
Филипп вынул кошелек. На миг перед глазами встало видение: тетрарх Дейотар — в блеске царских одежд, молодой, красивый… «Хватит рубить головы, завтра всех распнем на римский манер!» — тяжело хлопнул по столу ладонью и посмотрел на Анастазию, ища ее улыбки. «Жестокий деспот! Он и с братом своим не лучше обошелся», — вздохнул Филипп, протягивая пришельцу деньги.
— Купишь лекарства, а я прикажу подать тебе на ночь горячего вина и разжечь очаг в твоей комнате. Завтра зайдешь ко мне.
Когда галатянин вышел, Филипп с любопытством развернул свиток. Затем углубился в чтение. Письмо содержало обычные жалобы восточного царька на самоуправство римских магистратов.
