Не зря история эта библейская темна и необъяснима с точки зрения человеческой логики. Ну стоило ли быть праведником в развесёлом Содоме, чтобы потом согрешить с дочерьми собственными и родить от них зачатых в кровосмешении и по пьянке сыновей? И ничего, значит, за эту аморалку ни Лоту, ни дочерям его не было назначено. Никакого справедливого наказания, никакой Божьей кары. А жену Лотову умертвил Бог лишь за то, что обернулась, желая со своим прошлым проститься. Бросить в его сторону один прощальный, самый последний взгляд.
Получается, что ещё тогда, во времена незапамятные и Библейские, одним Бог позволял всё, любой смертный грех, другим не разрешал ничего лишнего — ни шага вправо, ни шага влево, ни поворота головы. А кто преступал запреты Его необъяснимые, тех Он уничтожал безжалостно, целыми городами и народами — как говорится, от мала до велика и до седьмого колена.
Наверно, зря я сегодня ехал полторы лишних минуты и зря заехал на гору. В Нагорный район — самый престижный район города. Он и правда, хороший район и, по нашим понятиям, фешенебельный. Стоит на круче. Рядом парк имени Шевченко, графом Потёмкиным заложенный. Весь научный мир в этом районе сосредоточен. Ещё со времён социализма. Все профессорские дома тут. В какой-то момент (это к слову) заметили, что часто жители их от опухоли мозга умирают. Но внимания особого не обратили на характерную особенность данной местности. Профессора же. От чего им ещё умирать? От сифилиса, что ли, или цирроза печени?
И квартиры в этом районе самые дорогие всегда были и сейчас остаются самыми дорогими. Несмотря на то, что давно нашлись умные люди, тоже, кстати, учёные, и объяснили происхождение болезни у жителей элитарного района. Он, оказывается, мало того, что на разрушенных скалах третичного периода расположен, радиоактивных донельзя, так ещё и вблизи телевышки, и передатчик что-то там такое излучает. Какие-то мощные волны. Накрывая ими именно данную часть города плотнее всего. Вот они, волны, и провоцируют болезнь, которую раньше считали чисто профессиональной для людей науки и техники и думали, что она возникает от излишне напряжённого умственного труда, идущего всем во вред, даже докторам и кандидатам наук.
И я, значит, вышел из маршрутки именно здесь, на горе, и пошёл вниз. Посчитав, что спускаться всегда легче, чем подниматься. Я никогда не выхожу у места — чтобы не перелезать через два чугунных заборчика ограды сквера. Я выхожу или ниже, или выше — чтобы пройтись три минуты пешком и разогнать застоявшуюся в ногах кровь. Так вот, оказывается, что спускаться не всегда легче. Когда ветер дует навстречу, в лицо, и ударяется в склон, по которому ты спускаешься, и путается у тебя в ногах и под полами пальто, идти не то чтобы труднее, но неудобнее, что ли. Удобнее идти в гору, вслед за ветром, вместе с ветром, подгоняемым ветром. Тем более на самом рассвете, в преддверии и в предвкушении дня. Дня неясного и неизвестного, дня, предназначенного лишь для того, чтобы его прожить. Хотя и начинающегося с ветра. Это если для всех. А для меня этот будущий день начался ещё вчера. Поздно вечером. Когда слово за слово мы пришли в разговоре с Лёлей к тому, что:
— Светка нас связывала узлом и превращала в обыкновенную семью, в людей с узами.
Это сказала Лёля.
— А с тех пор, как не стало её, что выяснилось? — сказал я.
А выяснилось, что все наши узы призрачны и не всегда мы сами понимаем, есть они между нами или их нет.
— Все узы призрачны, не только наши, — сказал я. Но Лёля меня не услышала.
Наверно, это так и должно быть. Вначале мужчину и женщину связывает влечение, инстинкт, возможно даже, любовь, потом плоды всего этого, то есть, другими словами, дети. Когда нет ни первого, ни второго, связывать людей нечем. И они развязываются, становятся свободными, может быть, сами того не желая. А когда в семье есть свобода — нет семьи. Зато есть свобода.
Выбирать свободу или не выбирать — это конечно, наше святое право, и оно у нас есть. Как писал тот же (где-то там, выше по тексту) покойный член союза журналистов: «Человек имеет право на свободу, как птица на полёт». Другое дело, не каждый знает, куда эту свободу приткнуть и зачем она. За что и получает сполна. Чтоб знал! И не выбирал лишнего. Свобода, она тётка суровая. Чуть что не по ней, сразу в зубы.
А вообще, всё это пустые разговоры. Потому как если ты даже решил не выбирать ничего, это не говорит об отказе от выбора, это говорит только о том, что ты выбрал «не выбирать», не действие выбрал, а бездействие. И если ошибся в выборе, всё равно получи. От кассы далеко не отходя.
Я получать привык. Потому что я отвыкать от получений не успеваю. Только одно получу, как на очереди уже другое. А за ним третье. Я, таким образом, опытный получатель с непрерывным стажем.
Чего-то меня тянет и влечёт уклониться от дороги. И я смотрю по сторонам в поисках — куда бы свалить. Чтобы не идти так тупо от Лёли (то есть от нас) в своё личное отдельное жилище (то есть — ни к кому). И благо, начинает светать и, значит, я получаю возможность глазеть и пялиться на всё подряд. И конечно, глазею и пялюсь. Что-что, а это занятие меня прекрасно отвлекает от главного и от неприятного. И от трагического — тоже отвлекает. Правда, вижу я обычно всякую чушь и дрянь. Но этим можно пренебречь.
Вот и сейчас, идя вниз, с горы — то дама какая-то в куцей шубейке и длинной юбке с сексуальным разрезом снизу доверху попадается мне на пути (с каждым шагом у дамы из разреза выскакивает нога и отпугивает прохожих мужчин), то пастор американской, видимо, секты, поющий «Yesterday» на пятачке у обмёрзшего фонтанчика. Невзирая на ветер и снег, всё усиливающийся в своём бесконечном падении. Микрофон у пастора в руках дрожит и хрипит, и наверное, примерзает к пальцам. Но он выполняет свою миссию, на погоду плюя и вниманием её не удостаивая. Он ведь представитель публичной профессии. И идёт в публику, в массы, при любой погоде.
«Публичная профессия» — это звучит. Но звучит как-то неинтеллигентно, не гордо. И, видимо, никак по-иному звучать не может. Ну что это за работа — красоваться перед публикой, и говорить, говорить, говорить и говорить? Даже если ты обращаешь её таким образом в свою истинную веру.
И даже если не ублажаешь, а наоборот, ею управляешь. Всё равно, пусть редко, пусть раз в четыре года, от неё всемерно зависишь. И выходишь на неё, на публику, становясь публичным, извините за выражение, политиком, и льстишь этой публике, называя её народом с разными лестными эпитетами, и юлишь перед нею, и врать стараешься красиво до правдоподобия — чтобы её, публику, обаять, одурачить и заставить поверить тому, чему поверить нельзя.
Тут недавно наш город почтил своим присутствием яркий представитель самой публичной профессии — президент. С официальным дружественным визитом вежливости. А на самом деле, встретиться с однокашниками. Ну, и присвоить техникуму, где он учился, звание академии. И конечно, президенту принимающая сторона устроила среди прочего незабываемый сюрприз. Он заглянул в свою комнату, в общежитии, а там евроремонт, и сидят его друзья юных лет за столом, пулю пишут с болванчиком. Потому что их двое всего. Ждут, значит, по замыслу и сценарию третьего своего сожителя, ныне президента.
Ну, президент переступил порог комнаты своей бывшей, посмотрел на это безобразие и говорит:
— Что за мужики в молодёжном общежитии? И почему в азартные игры играют?
Не узнал друзей своих старых. А их со всего мира за счёт городского бюджета везли. Одного из Хабаровска самолётом, а другого и вовсе чартерным рейсом с Мадагаскара. Его туда одна американская компания в командировку послала. Но наши с американцами договорились, неустойку им уплатив, и друга президентского в город доставили к сроку.
Кое-как референты объяснили президенту, что почём, он сразу в роль вошёл, сел перед телекамерами с однокашниками пулю писать по копеечке вист, а они его до трусов раздели, как последнего. Потому что потерял президент форму, не до преферанса ему в последние годы было.
А после встречи друзей и торжеств по переименованию бывшего техникума, ныне колледжа, в академию президент на завод съездил, где работал, производя холодильники, с патриархом местным новый детдом посетил, новый ресторан и синагогу. Это уже без патриарха.
Как раз в это время в городе синагогу отремонтировали, возродив из пепла. Раньше в ней партхозактив находился областного масштаба, потом склад товаров и услуг, а потом здание, значит, верующим торжественно вернули. Ну и президент к ним торжественно зашёл. Заглянул на огонёк по случаю открытия. А чего не зайти, когда обслуга это посещение в протокол и план визита включила.
Ну, президент поздравил евреев, что не громят их благодаря его мудрому правлению, раввина поцеловал в лоб и уехал. С остальным народом диалог вести. Выступил, как вождь, перед горожанами на площади без микрофона и без фанеры, сказал, что пиздец, который наступит нам в этом году, будет юбилейным, сам себе задал вопрос «откуда растут ноги у политики президента?» и сам же на него ответил: «Оттуда, откуда и у всего народа». Затем он подождал аплодисментов, не дождался и пошёл ходить по улицам, общаться из-за спин охранников с городским людом, тянулся к нему, к люду, руками, желая его потрогать, не дотягивался и улыбался ему изо всех сил перекошенным ртом и лицом. Потом охранники в живом телесном кольце сопроводили президента в машину. И машина уехала, рванув с места всеми четырьмя колёсами. А в машине уехал президент — тоже рванув с места в направлении политического Олимпа — чтобы там, на Олимпе, восседать. И больше его никто никогда в нашем городе не видел, хотя это и его бывший родной город, малая, значит, родина. И наверно, она не увидит президента в будущем. Потому что нечего ему у нас делать. Нет у него к нам, бывшим краянам, никаких дел. Он занят. А мы — свободны.
