Когда же возникло на Руси сие страшное учреждение? Это можно было бы посчитать насмешкою, своеобразной иронией судьбы, но родилась Тайная канцелярия именно при тишайшем царе Алексее Михайловиче, который никого не казнил и ни с кем не враждовал.
Алексей Михайлович, отец Великого Петра, не душил бояр, подобно своему далёкому предшественнику Иоанну Грозному, не боялся их, как Борис Годунов, не заигрывал с ними, как сие делал Шуйский, а царствовал смело и открыто, умел быть правосудным, полюбил прощать и миловать. И если мы имеем в летописях описание времён Годунова, Дмитрия Самозванца, Шуйского, то мы обязаны тем спокойному веку великих первых Романовых. Это в их времена, пришедшие следом за смутою, добрые монахи, сменив оружие на кельи, снова обратились к мирным занятиям благочестивой жизни и к похвальной охоте своей быть историками.
Но точно: Тайная канцелярия была при нём, при Алексее Михайловиче. Однако «тайная» значило домашняя, приватная. В сию канцелярию входили экономические, чисто хозяйственные дела государства. Под её ведением находились сёла и деревни, которые царь считал собственными. И когда он хотел изъявить своё отменное благоволение к какому-нибудь монастырю, он подчинял его своей Тайной канцелярии.
Дьяк, который управлял сей канцелярией, всюду езжал с государем и писал личные царские указы. Канцелярия была кабинетом сугубо мирным и никогда не занималась наказанием ни разбойных людишек, ни тем более государственных преступников, а вела дела хозяйственные.
Лишь с Петра Первого кабинет этот превратился в то самое заведение, которое снискало себе кровавую славу. Первые застенки находились в небольшом каменном доме в селе Преображенском. Там российский император, преобразуя отечество и на каждом шагу встречая злые умыслы и заговоры, должен был основать сие устрашающее судилище — для собственной и государственной безопасности.
Однако теперь сюда, где был острог с избою и ямами, в которых содержались самые опасные арестанты, доставили и Ивана Зубарева. Вскоре же из сего пыточного заведения его перевели в Сыскной приказ, поместив в подвале какого-то дома, где сидели мелкие воришки. Но мало этого — через пару деньков он оказался в караульном помещении, предназначенном для содержания офицеров.
О колодках более и помину не было. Напротив, с ним обращались как с человеком, заслуживающим если не прощения, то, во всяком случае, уважения и снисходительности.
«С чего бы сие приключилось — так неожиданно переменилась ко мне планида? — терялся в догадках недавний колодник. — Того гляди, и вовсе отпустят на волю. И отправлюся я к себе на родину, под семейное надёжное крыло».
Но сия мысль, вдруг пришедшая в голову, не обрадовала вовсе, а привела, можно сказать, в новое расстройство. Нет, долгожданную волю никак нельзя было сравнить с острожным житьём. Только с чем он возвернётся домой, с каким таким успехом, ради которого более двух лет назад он покидал отцовский дом с гордо поднятой головою, полный мечтаний и надежд? Что он — шелудивый пёс, чтобы побитым возвращаться в собственную конуру и подобострастно лизать руки тем, кто его приголубит и пожалеет?
«А всё этот Леврин! — распалял себя несладкими думами Зубарев. — Коли знал, что с рудою не подфартило, зачем же только о себе было думать, о собственной шкуре, а товарища не просто покидать в беде, но ещё и подставлять? Не повезло — так тем, что сообразил для своей корысти, поделись с напарником. Я о том серебре, что распустил в пробах. Почему только в двух, как выяснилось уже в остроге? Коли уж идти на подлог, то иметь выгоду не только для себя, но и мне, старшему по компании. Все рудные пробы следовало обогатить, чтобы сорвать большой куш и потом улизнуть. Но вот же — скрыл ты, Леврин, свой подвох и сам не попользовался выгодою — попал в узилище, как и я по твоей вине. А сговорись мы заранее, ещё в башкирских степях, купались бы в богатстве, кои отвалила бы нам за находку Сенатская контора. Теперь-то что ожидает меня, коли даже выставят из каталажки на все четыре стороны?»
Но коли судьба в одночасье круто изменилась к арестанту, её благоволения стали сыпаться словно из рога изобилия.
— Зубарев! К вам пришли! Выходите.
Господи, в чистом помещении, куда его ввели, у окна не кто иной, как двоюродный брательник Фёдор Корнильев!
— Откуда да как? — еле выдохнул, оказавшись в объятиях человека из родного дома, с коим уже не чаял увидеться.
— Да вот, прознали про твою беду — и сразу сговорились послать к тебе, — объяснил брат. — Отец и мы подсобрали тебе деньжат. Не так чтобы очень — две сотни, — но попервости хватит. Да, сверх того, я сам, кому надо, передам, чтобы тебя, сам понимаешь, не очень...
Куда как мудро говорилось в народе: беда одна не ходит, а с другою-де бедою об руку. Но и радость с радостию, оказалось, ходят друг с дружкою, да в обнимку!
На другой же день отпустили Зубарева в город, на саму Красную площадь, в обжорные да иные ряды. Чтобы себе что надо купил, рубаху новую, скажем, порты и ещё чего пожелает. Да пропитания послаще, не острожного.
Однако отрядили с ним провожатого. С караулом ходил ещё несколько раз по Москве. А потом стали пускать и одного.
«Убечь! Всенепременно надобно убечь! Дать тягу и затеряться на Москве. Вон какой огромадный город — тут годами человека ищи и не найдёшь. Словно иголкой в стогу сена представишься, — однажды родился в голове Зубарева отчаянный план. — Только где сыскать тот стог, коий укроет? А к тому же ещё — не век в подполье жить. Когда-нибудь на свет Божий надо будет являться, а тут и схватят. А ещё, как только сбегу, всю родню мою перешерстят. Братана, Фёдора Корнильева, чай, они уже знают. Кто ж, как не острожное начальство, дало ему знать о моём месте подневольного жительства. He-а, тикать нельзя. Но как долго продлится сия полусвобода? А вдруг за нею снова захлопнется узенькая дверца — и подыхай тогда на нарах...»
Когда приходили такие мысли, голова раскалывалась. А главное — не с кем было обсудить, как далее жить. Не привык, чтобы жизнь сама тобою распоряжалась, а не ты ею.
Стал заглядывать в места, где скапливался народ. А лучше, чем кабак, такого места на Москве не сыскать. Прямо на Никольской углядел такое кружало. Сам кабак на острог похож: просторная закопчённая изба огорожена дубовым тыном. К избе прилажена клеть с подклетьем, под ним — погреб.
В кабаке на почерневшей стене висит сальный светец, в коем от людского дыхания колышется пламя. Справа в углу — широкая печь с чёрным зевом. У печки стоят рогачи. Над печью сушатся чьи-то прокисшие портянки.
На полке вдоль стены — питейная посуда: ендова, осьмуха, полуосьмуха. За прилавком — целовальник.
Хлестали там водку как воду. Многие же, сидя за столами, пили табак — вдыхали ртом из рога горький дым, отчего некоторые, не вытерпев, заходились кашлем.
Первый раз Зубарев заглянул в сие царское заведение из простого любопытства. Затем стал приглядываться к людям. Особенно обратил внимание на одного солдата. Средних лет, степенный, не пьянь какая-нибудь — брал по полстакана и сидел над ним чуть ли не целый час.
— Подсаживайся, парень, — пригласил как-то Зубарева. — Коль не пьёшь — и не надо, так побалакаем. А ты, вижу, на Москве одинок что перст. Не с товаром ли для продажи приехал откель?
— Угадал, дядя, — враз сбросил с себя робость Иван. — Мои там торгуют, а я вот смотрю на Москву. Велика деревня, поболе нашей будет!
— А ты шутник, — засмеялся солдат. — Знать, за словом в карман не лезешь. Таким легко по жизни идти. Не то что мне — подневольному.
— Э-э, не говори, служивый: в каждом домушке — свои игрушки, — отозвался Зубарев. — Это я к тому, что не по наружности одной человек познаётся.
— Ну, коли так, давай ради знакомства по малой...
Проснулся наутро в каком-то подвале. Темень, со стен капает вода.
— Где я?
— В надёжном месте, — прозвучал голос, и из темени на свет вылез вчерашний солдат. — С непривычки ты, Ваня, дюже захмелел. Куда тебе было в свой острог ворочаться, вот я и привёл тебя к себе.
Мурашки побежали по телу Зубарева — от самых пяток до темени, точно иголки кто всадил под кожу.
— Так, выходит, я всё о себе рассказал.
— Как в церкви попу, — засмеялся солдат. — Да ты не трусь: теперя у тебя, окромя меня, никого ближе нет на всей Москве. А вместе — две головы. Что-нибудь да удумаем, как тебе дальше быть.
— А что дальше? — подхватился Иван с соломы, которая была постелена на грязном полу. — В острог буду ворочаться. У меня путь один.
Солдат укоризненно повёл головою:
— То — прямой путь на дыбу: зачем и куда утёк, кто твои сообщники? А припомнят графа Миниха — выйдет «слово и дело», то есть государственное преступление. Нет, тут другое что следует предпринять. Давай собирайся-ка, я тебя счас к нужному человеку отведу. Накинь-ка вот мой старый кафтан — за солдата сойдёшь.
