— Он уже не граф, парнишка. У него ничего нет, кроме вот этого плаща в защиту от ненастья. Как у нас.
— Ничего? — переспросил Харчок. — А давай я научу его жонглировать, и он тоже будет дурак?
— Давай сперва отведем беднягу в лачугу и глазницы смажем белками яичными и заткнем льняными охлопьями[270], чтоб до смерти он кровью не истек. А потом можешь учить его дурацкому ремеслу.
— Мы сделаем из вас настоящего дурака, — произнес Харчок, хлопая старика по спине. — Это будут песьи ятра, а, милорд?
— Утопи меня, — рек Глостер.
— А дураком быть уж как лучше, чем графом, — не унимался мой подручный, слишком уж бодрый для столь мерзкого и холодного дня с убийствами и увечьями. — Замка, правда, нет, зато людей веселишь. Они тебе за это яблоки дают, а иногда какая-нибудь дева или овца и парой смешочков с тобой перекинется. Шавкины бейцы[271], точно говорю.
Я остановился и внимательно посмотрел на своего подручного.
— Ты перекидывался смешочками с овцами?
Харчок закатил глаза к аспидному небу.
— Кто, я? Не-е… мы и пирожком иногда делимся, если Кутырь сготовит. Вам Кутырь понравится, милорд. Она шибательная.
Похоже, Глостер тут окончательно обезволел и дал мне провести себя в городок за стенами. Шел он мелкими шаткими шажочками. У длинной фахверки, которую я принял за гарнизонную казарму, меня окликнули. Я поднял голову и увидел Курана — капитана Лира. Он стоял под козырьком и махал нам рукой. Мы подошли и вжались в стену, чтоб не лило сверху.
— Это никак граф Глостерский? — спросил Куран.
— Само собой, — молвил я. И рассказал капитану, что произошло в замке и на пустоши после нашей с ним последней встречи.
— Кровь Божья, две войны. А Корнуолл умер. Кто же командует нашими войсками?
— Госпожа, — ответил я. — Держись Реганы. План остается прежним.
— Нет, не остается. Мы даже не знаем, кто у нас враг — Олбани или Франция.
— Знамо дело. Но действуешь ты по-прежнему.
— Я б месячное содержанье отдал за то, чтоб направлять клинок, который ухайдакает ублюдка.
При упоминании о сыне Глостер опять взвыл:
— Да утопите же меня! Не могу я страдать долее! Дайте мне меч, чтоб я на него бросился и тем покончил с позором и страданьем навсегда!
— Извини, — сказал я Курану. — Он у нас нюня и плакса с тех пор, как ему вырвали глаза.
— Так перевязать же надо. Заволакивай его внутрь. Егерь по-прежнему с нами, а раны прижигать железом он умеет.
— Положьте же конец моим мукам! — выл меж тем Глостер. — Покоряться пращам и стрелам яростной судьбы мне больше невтерпеж…[272]
— Милорд Глостер, не будешь ли ты добр, во имя опаленных пламенем яиц Святого Георгия, пожалуйста, на хуй заткнуться?
— Жестковато ты с ним, нет? — рек Куран.
— Чего? Я же сказал «пожалуйста».
— Все равно.
— Прости, старина Глостер. Какая шляпа славная![273]
— Нет на нем шляпы, — педантично молвил Куран.
— Слепой же. Если б ты ничего не сказал, он бы ходил и радовался своей клятой шляпе.
Граф завелся по новой:
— Сыновья мои мерзавцы, а у меня нет даже шляпы! — Не похоже было, чтоб он намеревался умолкнуть в ближайшее время, но Харчок, к счастью, запечатал ему уста своей лапищей.
— Спасибо, дружок. Куран, у тебя пожрать не отыщется?
— Само собой, Карман, хлеба и сыра — сколько унесете, а кто-нибудь из моих людей, глядишь, и флягу вина вам раздобудет. Его светлость снабдил нас довольствием весьма щедро, — добавил он ради Глостера. Старик забился в хватке моего подручного.
— Ох, Куран, ну вот он опять из-за тебя. Давай скорее, будь любезен. Нам надо найти Лира и двинуться к Дувру.
— Дувр, значит? Вы с Францией стакнетесь?
— Ну да — с этим окаянным королем Пижоном, лягушатником, прозванным в честь обезьянки, с пижоном, крадущим чужих жен… С кем есть, с тем и стакнемся.
— Тебе, я мыслю, он по нраву?
— Ох, да отвянь ты, капитан. Ты только проследи, будь добр, чтобы отряд, за нами посланный Реганой, нас не настиг. Сам не бунтуй, а двигайся на восток к Дувру, затем на юг. А я поведу Лира сперва на юг, а затем на восток.
— Давай я пойду с тобой, Карман. Королю потребно больше охраны, чем могут дать два дурака и слепец.
— С королем еще старый Кай. А ты послужишь ему лучше, если выполнишь сей замысел. — Не совсем, правда, но подчинился бы он долгу, считая своего командира дураком? Очень вряд ли.
— Ну тогда ладно. Пойду вам за едой, — сказал Куран.
У лачуги под дождем стоял голый Том Бедламский, все такой же малахольный. Он гавкал.
— Этот гавкающий парняга — голый, — заметил Харчок, на сей раз не принося никакой дани Святому Очевидцу: мы все же шли со слепым.
— Знамо дело, но вопрос в том, гол ли он, потому что гавкает, или гавкает, потому что гол, — рек в ответ ему я.
— Я есть хочу, — промолвил Харчок: разум его не справлялся с дилеммой.
— Бѣдный Томъ продрогъ. Томи прозябъ[274]. Нечистая сила кусаетъ мнѣ спину. Вотъ теперь нечистая сила терзаетъ бѣднаго Тома голосомъ соловья[275], — произносил бедламский бедолага между приступами лая. Я впервые разглядел его при свете дня и почти чистым — и поразился до глубины души. Без слоя грязи он выглядел знакомо. Очень знакомо. Сказать вам правду, Том из Бедлама был не кто иной, как Эдгар Глостерский, законный графский сын.
— Том, ты зачем здесь?
— Бѣдный Томъ… Старый рыцарь Кай велел мне стоять на дожде, покуда не очищусь я и не перестану смердеть.
— А гавкать и говорить о себе в третьем лице тоже он велел?
— Нѣтъ, выходит, это я сам придумал.
— Выходит. Даже голос твой другой, и речь как будто чище и складнее[276]. Ладно, иди под кровлю, Том. Помоги Харчку с этим старцем.
Том впервые глянул на Глостера, глаза его расширились — и он рухнул на колени.
— Это онъ! мой отецъ![277] — прошептал бедняга. — Кровавоглазый… О судьбина! О мир! Когда бы превратностью своей ты нам не становился ненавистен, мы жили бы не старясь[278].
Я положил руку ему на плечо и тоже шепотом сказал:
— Крепись, Эдгар, отцу теперь потребна твоя помощь.
Глаза его при этих словах вспыхнули ясностью — точно сознание окончательно вернулось к нему. Он кивнул, встал и взял графа за руку. «Безумец поведет незрячих».
— Дай руку. Бедный Том тебя проводит[279], — сказал Эдгар. — Бедный Том повредился[280], но не настолько, чтобы не помочь чужаку в беде.
— Ой, дай мне умереть! — опять запричитал Глостер, отталкивая руку сына. — Дай мне веревку, чтоб повиснуть мне на ней, пока дыханье вовсе не оставит.
— Он теперь все время так, — объяснил я.
Открыв дверь лачуги, я рассчитывал увидеть внутри Лира и Кента, но там никого не было. Лишь угли еще тлели в очаге.
— Том, а где король?
— Они с рыцарем отправились в Дувр.
— Как? Без меня?
— Король рассвирепел, что ему опять под дождь. А рыцарь успел сказать, чтоб я тебе передал — они идут в Дувр.
— Ладно, заводи сюда графа. — Я отошел в сторону, чтобы Эдгар заманил отца в лачугу. — Харчок, подкинь-ка дровишек. Мы здесь только перекусим и обсохнем. А потом — вслед за королем.
Харчок заслонил собой дверной проем и тут заметил Кукана. Тот сидел на лавке у очага, где я его и оставил.
— Кукан! Друг мой! — растрогался громадный обалдуй, схватил мою куклу и прижал к груди. Искусство чревовещания для моего подручного — лес темный, и хоть я не раз объяснял ему, что Кукан разговаривает только через меня, у Харчка развилась нездоровая привязанность к игрушке.
— Привет, Харчок, фигляр пустоголовый. Поставь меня на место и разводи огонь, — сказал Кукан.
Мой подручный сунул куклу себе за пояс и принялся рубить растопку тесаком, а я разделил хлеб и сыр, которые нам принес Куран. Эдгар как мог перевязал Глостеру глаза, и старик немного успокоился — поел сыру и хлебнул вина. К сожалению, от выпитого и, несомненно, потери крови безутешный вой его и всхлипы сменились удушающей траурной меланхолией.
— Жена моя скончалась в убежденье, что я беспутный греховодник, отец проклял за то, что я изменил его вере, а оба мои сына — негодяи. На миг помстилось мне, что Эдмунд искупил свое ублюдство тем, что прям и верен мне — все ж бился он с неверными в Походах, — но он такой же предатель, как его законнорожденный брат.
— Эдгар не предатель, — сказал я старику. Но едва слова сии сорвались с моих уст, Эдгар поднес палец к губам: ни слова больше, мол. Я кивнул — дескать, понял, не выдам. Пусть остается Томом сколько влезет — ну, или сколько нужно, мне-то что. Лишь бы штаны надел. — Эдгар всегда был тебе верен, милорд. Предательство его измыслил для тебя ублюдок Эдмунд. В нем одном зла на двоих хватает. Эдгар, может, и не самая острая стрела в колчане, но не изменник совершенно точно.
