По улице, спотыкаясь, шла девушка — та хорошенькая малютка, лет шестнадцати-семнадцати. Только теперь у нее на руках был сверток с младенцем. Она останавливалась у каждого продавца на рынке и показывала им дитя, а в ответ получала грубый хохот и шла дальше.
— Он принц, — говорила она. — Его папа был принц.
— Уходи, девочка. Ты полоумная. Неудивительно, что тебя никто не хочет, поблядушка.
— Но он же правда принц.
— А похож на утопшего щенка, девица. Тебе свезет, ежели он дотянет до конца недели.
И так от одного края деревни до другого — над ней все насмехались и гнали дальше. А одна женщина — должно быть, мать девушки — отвернулась и от стыда спрятала лицо в ладонях.
Я плыл поверху над деревенькой, над мостом, на котором девушку изнасиловали, — к кучке каменных строений вокруг величественного шпиля. Церковь. Девушка добралась до широких двойных дверей и положила младенца на ступени. Двери я узнал — я видел их тысячу раз. То был вход в женский монастырь Песьих Мусек. Девушка тут же убежала, а я остался смотреть. Через несколько минут дверь приотворилась, широкоплечая монахиня выглянула и подобрала вопящего кроху. Мать Базиль нашла своего питомца.
Вдруг я снова оказался на берегу реки. Девушка, та хорошенькая малютка, залезла на парапет моста, перекрестилась и прыгнула. Но не выплыла. Зеленая вода сомкнулась над нею.
Моя мама.
Когда я пришел в себя, ведьмы сгрудились вокруг, словно я был роскошный пирог только что из печи, а они за такой пирог легли бы под любого.
— Так ты, значит, ублюдок, — сказала Петрушка.
— И сирота, — добавила Шалфея.
— Оба сразу, — подытожила Розмари.
— Вот те на, а? — осведомилась Петрушка.
— Лир, выходит, не вполне тот старый закомура, как ты считал, а?
— Выблядок королевских кровей ты, однако.
Меня чуть не стошнило в ответ на совокупное ведьмовское дыханье. Я сел.
— Расступитесь, отвратительные старые кадавры!
— Ну, говоря строго, кадавр у нас — только Розмари, — уточнила дылда Петрушка.
— Вы меня опоили и насовали мне в голову кошмарных видений.
— Вестимо, опоили. Но ты сам смотрел в окошко в прошлое. Никаких видений — только то, что было на самом деле.
— И с мамулечкой своей дорогой повидался, правда? — молвила Розмари. — Какой ты молодчинка.
— Мне пришлось смотреть, как ее насилуют и доводят до самоубийства, спятившая ты карга!
— Тебе надо было все это узнать, Карманчик, перед тем как двигать в Дувр.
— В Дувр? Ни в какой Дувр я не двигаю. Лира я и видеть не желаю.
Но еще не договорив, я ощутил, как страх пополз по моему позвоночнику, будто острие копья. Без Лира я уже не шут. У меня не будет цели. Не будет дома. Но после всего, что он сделал, придется перебиваться как-то иначе. Я могу давать Харчка напрокат — он будет пахать и кидать тюки шерсти и скирды сена. Как-нибудь обойдемся.
— А может, он хочет в Дувр.
Я посмотрел на Харчка — мне казалось, что он дремлет у очага, но мой подручный сидел и пялился на меня во все глаза. Как будто его напугали и он разучился говорить.
— Вы же не то же самое ему дали, правда?
— В вино плеснули, — ответила Шалфея.
Я подошел к Самородку и обнял его за плечи — ну, то есть, куда сумел дотянуться.
— Харчок, все хорошо, парнишка. — Я знал, в каком он ужасе, я и сам в нем побывал, а разумения у меня поболе да и мир я повидал. Бедный Харчок же, должно быть, просто окаменел. — Вы что ему показали, злобные грымзы?
— Ему открылось такое же окошко в прошлое, как и тебе.
Здоровенный балбес поднял голову.
— Меня волки воспитали, — сказал он.
— С этим уже ничего не поделаешь, парнишка. Не грусти. У нас у всех в прошлом есть такое, что лучше не вспоминать. — И я посмотрел на ведьм свирепо.
— Я не грущу, — сказал Харчок, вставая. Ему пришлось пригнуться, чтобы не стукнуться башкой о балку. — Меня брат цапнул, потому что у меня шерсти нет, а у него рук не было, поэтому я швырнул его об дерево, и он больше не лез.
— Жалкий ты утырок, — сказал я. — Ты ж в этом не виноват.
— А у моей мамки было восемь сисек, но раз нас осталось семеро, мне досталось две. Лепота.
Похоже, все это его ничуть не огорчало.
— А скажи мне, Харчок, ты всегда знал, что тебя волки вырастили?
— Ну да. Я хочу наружу, под дерево пописать, Карман. Хочешь, вместе пойдем?
— Не, ступай один, солнышко. А я посижу лучше тут, поору на старушек. — И едва Самородок вышел, я вновь на них напустился: — Хватит, не буду больше у вас на побегушках. Какой бы там политический шахер-махер вы ни затевали, я не участвую.
Хрычовки хором расхохотались, а потом так же хором расперхались, пока Розмари, с прозеленью, не успокоила кашель глотком вина.
— Нет, паренек, такой мерзостью, как политика, мы не занимаемся. Нас интересует месть, простая и ясная. А политика и порядок наследования нам до куньей кунки.
— Но вы ж воплощенное зло, да к тому же — втройне, — сказал я с уважением. Всегда готов отдать должное там, где причитается.
— Знамо дело, зло — наше рукомесло, но это все ж не такая темная дыра, как политика. Туда мы не лезем. Гораздо выгодней голову младенца-сосунка о кирпич размозжить, чем вариться в том котле с мишурой и блестками.
— Уж будьте благонадежны, — согласилась Шалфея. — Кому завтрак? — Она помешивала что-то в котелке — я подозревал, остатки вчерашнего глюкального рагу.
— Ладно, стало быть — возмездие. У меня пропал к нему вкус.
— Не хочется даже отомстить ублюдку Эдмунду?
Эдмунд? Что за бурю страданий спустил на белый свет с цепи этот мерзавец! Но все равно — если нам с ним больше не суждено встретиться, неужто я не сумею забыть, какой урон нанес он?
— Эдмунду воздастся справедливо, — сказал я, ни секунды сам в это не веря.
— А Лиру?
На старика я злился, но как ему сейчас мстить? Он и так все потерял. Да и я всегда знал, что он жесток, но коль скоро жестокость его не распространялась на меня, я закрывал глаза.
— Нет, даже Лиру не желаю.
— Отлично, куда же стопы ты свои направишь? — осведомилась Шалфея. Черпаком она загребла из котелка бурой жидкости и подула на нее.
— Возьму Самородка в Уэльс. Будем ходить, стучаться в замки, пока нас кто-нибудь не примет.
— И не встретишь в Дувре королеву Франции?
— Корделию? Я думал, в Дувре этот окаянный король Пижон, блядь, гадоедский. Так Корделия с ним?
Ведьмы опять заперхали.
— Нет-нет, король Пижон в Бургундии. А в Дувре французские войска под началом королевы Корделии.
— Ох, блядство, — рек я.
— И отравы, что мы тебе сварили, пригодятся, — заметила Розмари. — Ни на миг их от себя не отпускай. А нужда в них тебе сама представится.
Явление двадцать первое
На Белых утесах
Много-много лет назад…
— Карман, — сказала Корделия. — Ты когда-нибудь слыхал о королеве-воительнице прозваньем Боудикка?
Корделии тогда было лет пятнадцать, и она послала за мной, потому что хотела поговорить о политике. Она раскинулась на ложе, рядом — открытый фолиант в кожаном переплете.
— Нет, бяша, чего она была королева?
— Во даешь! Бриттов-язычников, конечно. Нас. — Лир как раз недавно возвратился в лоно язычества, и Корделии открылся новый захватывающий мир познания.
— А, это все и объясняет. Монастырское образование, любовь моя, — в язычестве я плаваю, хотя, должен сказать, праздники у них потрясные. Беспробудное пьянство в сочетании с оголтелым блудом — и все это в веночках. Кладет на лопатки полночные мессы и самоистязания, но я дурак, что я понимаю?
— Вот, а тут говорится, что она вышибла из римских легионов дерьмо девяти расцветок, когда они к нам вторглись.
— Правда? Так и сказано — «дерьмо девяти расцветок»?
— Я перефразирую. Почему у нас, по-твоему, больше нет королев-воительниц?
— Ну, бяша, война требует быстрых и решительных действий.
— И ты хочешь сказать, что женщина не способна действовать быстро и решительно?
— Ничего подобного я не говорю. Она может действовать с быстротой и решимостью, но сперва подберет себе уместный наряд и обувь, а в этом-то и заключена, как я подозреваю, вся пагуба для потенциальных королев-воительниц.
— Ох, мудистика!
— Готов поспорить, Боудикка жила в те времена, когда одежду еще не изобрели. Тогда королевам-воительницам было легко. Сиськи подоткни да руби головы сколько влезет. Нынче же, предполагаю, скорее эрозия почв страну погубит, нежели женщина выберет себе подходящий костюм для вторжения.
— Большинство женщин. Но не я?
— Разумеется, не ты, бяша. Они. Под «ними» я имею в виду лишь слабовольных прошмандовок вроде твоих сестер.
