с ним-то ты уже отвоевал», — ответил я. «Да я не о том. С ним мы друзья. Я говорю: воевать-то как при таких условиях?»
Были, конечно, и другие, правда, редкие случаи, главным образом ближе к концу войны. Один советник не сумел быть дипломатом, вмешивался во все, говорил свысока. Другой, напротив, разочаровавшись, не делал вообще ничего, не сумел командовать, не командуя. Но таких людей быстро возвращали на родину.
Советники были и при генеральном штабе, и при штабах фронтов и армий, а порою даже в батальонах. Генерал А. Родимцев рассказал в своих воспоминаниях, как он был пулеметным инструктором и как сам отражал атаку фашистов под Мадридом. Не случайно потом в его сталинградской землянке, когда он со своей дивизией стоял насмерть, висела карта испанской столицы. В штабе мадридской обороны одним из советников был будущий военный министр Р. Малиновский. Через несколько месяцев там же советником стал будущий маршал К. Мерецков. Во время Отечественной войны я спросил другого маршала — Н. Воронова, где было труднее: под Харамой или под Сталинградом? Он рассмеялся и ответил: «Везде трудно, хотя вряд ли сравнимо. Масштабы не те. Удержаться надо было и здесь и там. Но здесь мы знали: готовится ответный удар. А там пришлось рассчитывать только на себя».
Вначале национальность скрывалась: советских военных называли «мексиканцами», так как Мексика, где президентом был тогда Ласаро Карденас, была единственной страной «западного мира», вставшей на сторону Испанской республики.
Если в том, что касалось количества, наша страна — не по своей воле — не могла оказать Испании полную меру помощи, то в отношении качества она никогда не скупилась. Люди, которых она послала, были лучшими из лучших. Впрочем, каждый из них уверял, что любой другой на его месте сделал бы то же самое. Я это столько раз слышал, что в конце концов поверил в это. И тем не менее каждый был неповторим.
Меня представили очень высокому и очень спокойному человеку (маршалу артиллерии Н. Воронову):
— Это товарищ Вольте́р.
— Нет, нет, пожалуйста, не Вольте́р, а Во́льтер!
Советник, проведший одну из тяжелейших операций под Мадридом — бои на реке Хараме, хотел, меняя ударение, избежать комического оттенка.
В окопах под Мората де Тахунья около Мадрида я услышал фамилию когда-то знаменитого французского писателя Лоти. Я решил, что у испанцев тоже есть такая фамилия, тем более что рядом с Лоти не было переводчика. Оказалось, что Лоти — русский (О. Львович), но успел изучить испанский язык.
— Тут бывает жарко, — сказал он, — а наши переводчики — женщины, не хотелось подвергать их опасности. Да и лучше без переводчика — скорее и яснее.
А заместителем Лоти оказался совсем молодой парень, боксер-любитель с псевдонимом Рубенс (Элиович).
— Теперь главные советники мадридского фронта Петрович и Валуа…
Оба — чистейшие русские. Одному — Кириллу Петровичу Мерецкову — досталось только его отчество, а другому — Б. Симонову — одна из самых аристократических фамилий старой Франции.
Самую нелепую, правда непредвиденную, шутку судьба сыграла с будущим генералом армии, прославившимся в годы Отечественной войны, — П. Батовым. Ему дали фамилию (именно фамилию, а не имя) Фриц. В первые месяцы он был советником Двенадцатой интербригады, где все были влюблены в него и звали его «Наш Фриц», «Фрицинка». Но и я не сразу сообразил, о ком идет речь, когда году в 43-м в Москве Петров и Белов с умилением сказали мне: «Видели нашего Фрица». Как для всех, Фриц для меня было собирательное имя немецких солдат.
С Фрицем я познакомился только в Валенсии. «Слышал про вас», — сказал он. «Где?» — удивился я. «В Двенадцатой, конечно». Он давно получил другое назначение, но Двенадцатая по-прежнему считала его своим. Он прошел с нею через самые трудные мадридские операции. Сколько раз потом раздавались вздохи: «Фрица бы сюда, Фриц бы помог, ох, трудно без Фрица!» Алеша Эйснер говорил Залке: «Фрицинки нам не хватает», и Залка с грустью кивал головой. Когда бригаду бросили под Уэску, Фриц не выдержал и отпросился к ней. Несмотря на то, что обстановка была не из веселых, он радовался, как ребенок, что он снова со своими: фронтовая дружба требует проверки не временем, а испытаниями. Он ехал в той же машине, что Залка, но единственный из четырех седоков был лишь легко ранен. Лечился он на даче под Валенсией. В это время он получил свой первый орден Ленина. Лоти и я поехали поздравить его. Бывший унтер-офицер царской армии, он скорее производил впечатление сельского учителя, если бы не военная выправка. При небольшом росте он всегда держался как навытяжку, даже с ногой в лубке. Русский врач учил его играть в преферанс, но эта наука давалась ему трудно, он явно скучал. Рядом сидел певец и будущий артист театра Брехта Эрнст Буш — он выступал и в городах, и на фронте, главным образом в интербригадах. Буш серьезно уверял Фрица, что в этой игре (сам он играть не умел) туз — последняя карта, и Фриц при сносе сбрасывал всех тузов. Я спросил его, что для него было самым трудным в Испании. «Преферанс», — ответил он. Потом сказал серьезно: «Самое трудное — отступать». Подумал, застенчиво улыбнулся и прибавил: «Только мне не приходилось. Разве — по приказу. Или из-за соседей, когда мы оставались одни». На обратном пути Лоти сказал мне: «А он вам наполовину соврал. И его люди бегали от танков. Только он их удерживал. Не любит он об этом говорить. Ему кажется: если его люди бежали, значит, виноват он. В общем он прав, конечно».
В Отечественную войну Фриц был произведен в генерал-полковники и стал дважды Героем Советского Союза.
Когда я приехал в Мадрид, наш военный атташе Горев (как атташе, он приехал под своей фамилией) был на Севере, в Басконии. Положение там было отчаянное. Баски так и не создали регулярной армии, помощь прийти не могла: Баскония была отрезана от остальной республиканской зоны, Бискайя была во власти фашистов. Я видел его потом в Валенсии. Почти всегда в штатском, с изысканными манерами, он спокойно слушал рассказы и жалобы друзей и говорил: «Вы не были на Севере, Мадрид — это курорт». Мне он показался холодноватым, чуть высокомерным. Но один из моих друзей сказал мне: «Если мы что-нибудь сделали в Мадриде, то больше всех Горев». Это утверждали и испанцы.
