очень обрадовался, что с ним так хорошо обходятся. Он сказал, что воображал меня гораздо меньше и ростом и годами, но теперь видит, что я уже вполне сознательный. Потом я подал на стол макароны, мы стали завтракать, и мама сказала, что у нас есть фотография, где Сережа и папа сняты вместе.
— Там, на фото, у вас нет усов, а теперь вы с усами. Я потому вас и не узнал. А так непременно узнал бы, — сказал я.
— Я помню, как нас с капитаном снимал один корреспондент, — сказал Сережа. — А ну, Андрюша, покажи мне эту карточку, если она у вас недалеко.
— Недалеко! Я сейчас принесу, — сказал я и пошел в нашу с папой комнату.
Фотография всегда лежит у папы на ночном столике. Я увидел, что папа проснулся и смотрит на меня. Я поздоровался с ним и говорю:
— Ой, папа, кто к нам приехал! Сейчас ты увидишь! Я сейчас тебя одену, только на минуточку уйду — карточку показать одному человеку. — И сам беру со столика фотографию.
Не знаю, что папа подумал, только он вдруг дернулся и забормотал ужасно недовольно.
— Я сейчас ее обратно принесу. Ты не беспокойся, — сказал я.
Но папа не слушал и продолжал громко бормотать.
— Кто это у вас там? — спросил Сережа, прислушиваясь.
— Как кто? Папа, — сказал я.
— Какой то есть папа? — спросил Сережа и даже нахмурился.
— Как какой?! Наш папа… А ваш капитан — Петр Николаевич Сазонов, — сказал я, удивляясь, почему это Сережа не понимает.
Что тут с ним сделалось! Он вскочил со стула, всплеснул руками и закричал:
— Как?! Капитан жив? Не умер?! Голубчики мои! Капитан жив! А я-то, остолоп, сижу, боюсь про него и заговорить. Уверен был, что нет капитана нашего на свете!
От радости Сережа бросился обнимать и меня и маму, стул опрокинул.
— Значит, вы не знали, что Петр Николаевич жив? — спросила мама.
— Не знал, не знал! Я его убитым считал! Голубчики вы мои, ведь я к вам шел — боялся про него и говорить! — повторял Сережа.
Вдруг он спохватился:
— Да что же мы ждем? Он встал, кажется? Скажите ему, ведь и он, небось, обрадуется, когда меня увидит… — И Сережа приоткрыл дверь в соседнюю комнату. — Товарищ капитан, это я, Коробков! Явился из долговременной командировки! Выходите, товарищ капитан! — Он торопливо надел пояс, одернул гимнастерку. — Наш капитан любит, чтобы все аккуратно было…
Мама грустно посмотрела на него:
— Можете не стараться, Сережа. Он все равно не заметит…
— Почему не заметит? Капитан всегда все замечал. Он каждую расстегнутую пуговицу, бывало, видел, — сказал Сережа.
— Бывало…
Мама отвернула лицо. Сережа посмотрел на нас и, видно, что-то понял.
— Что с ним, с капитаном? — торопливо спросил он.
Голос у него стал тревожный.
Нечего делать, пришлось нам рассказать Сереже все с самого начала. Мама показала ему письмо из дома инвалидов и рассказала, как она туда ездила и в каком состоянии привезла папу, как мы за ним ухаживали, — словом, все, все рассказала. И чем дальше она рассказывала, тем все темнее становилось Сережино лицо. В некоторых местах рассказа он брал меня и маму за руки:
— Голубчики вы мои! Бедные мои!
Мама рассказала Сереже про то, как я никуда не ходил, только учился и ухаживал за папой, и Сережа в этом месте положил мне руку на плечо и посмотрел на меня как-то особенно.
Потом мама стала рассказывать про фотографию и про кино, как папа там узнал танки, и в это время из соседней комнаты опять раздалось бормотанье.
— Это папа зовет меня. Хочет, чтоб я его одел и умыл, — сказал я.
10 апреля, через два часа
Я потянул за собой Сережу.
— Пойдемте. При мне он не будет так волноваться. А то он, как увидит военного, так прямо дрожит…
Сережа все-таки опять одернул гимнастерку, и мы с ним и с мамой вошли в папину комнату.
Папа уже сидел на постели и посмотрел на нас с беспокойством. Я подошел к нему, хотел помочь ему еще выше приподняться на подушках, а он как дернется! Вижу — уставился на Сережу, глаза огромные, задрожал, белый стал, как подушка.
— Сережа, он вас боится!
Я положил ему руки на плечи, чтоб успокоить, только он не обратил на меня никакого внимания и продолжал во все глаза смотреть на Сережу. И вдруг подымается с постели, как был, в одном белье, шагает к нам и говорит совсем явственно:
— Се-ре-жа!
Сережа как ринется к нему:
— Заговорил! Заговорил! Голубчики вы мои! Товарищ капитан! — Он схватил папу в охапку, как ребенка, обернулся к нам: — Слышите? Слышите? Он говорит!
Мы с мамой стоим, как во сне, не дышим, не шевелимся: боимся, что нам все это чудится. А папа повторяет все ясней:
— Се-ре-жа! Се-ре-жа!
Мы опомнились, бросились к нему, целуем его, обнимаем, мама плачет от радости:
— Петя, Петя! Наконец-то!
И тут папа повернул голову, посмотрел на маму и сказал:
— Ле-ля.
Что с нами сделалось! Что сделалось! Я, кажется, плакал как маленький, просил папу:
— Папа, папа, посмотри на меня. Скажи и мне что-нибудь… Я тут… Это я, Андрюша…
А сам поворачиваю к себе папину голову, чтобы папа лучше меня видел. Папа посмотрел на меня и сказал:
— Он-дрю-ша.
Я как услышал это «Ондрюша», так еще сильней заплакал. Сережа меня уговаривает:
— Чудак, что ты плачешь? Радоваться надо, а не плакать.
Но я никак не мог остановиться, честное слово. И мне даже не стыдно писать про то, как я плакал.
12 апреля
Три дня Сережа рассказывает нам, как они с папой попали к немцам, но все никак не может досказать. Оказывается, папин танк отправился в разведку в тыл к немцам. Задание папа выполнил, возвращался уже обратно, и вдруг — страшный взрыв — танк напоролся на мину! Стрелок Костя Клинч упал, убитый осколком, Сережу Коробкова оглушило взрывом, и он без сознания свалился на папу. Один папа остался цел. Но танк начал гореть, внутри стало, как в железной печке. Папа понял, что они сгорят живьем. Тогда он решил вылезть из люка и вытащить Сережу.
Кругом был лес, деревья, все казалось спокойно.
Папа подхватил Сережу под мышки, вместе с ним вылез из танка и спрятался за поваленными деревьями.
До ночи они пролежали в лесу. Сережа пришел в себя и сказал, что он совсем здоров и может добраться до своих.
— Тогда идем, — сказал ему папа, — а то мы в немецком расположении и нас быстро
