Ему очень хотелось, чтобы никого не нашли, и он уже начал успокаиваться, как вдруг монахиня, перевернув страницу, вскричала, указывая на запись:
— Ну да! Есть одна такая, она вроде бы подходит!
— Кто это? — осведомилась настоятельница.
— 1793 год, Мадрид. Прислана Конгрегацией в защиту вероучения…
Монахиня подняла голову, взглянула на гостя поверх очков и спросила:
— Конгрегацией в защиту вероучения?
— Да, — ответил Лоренсо.
— Девочке было не больше трех-четырех дней от роду, она была очень слабой и еле дышала. Ее мать была еретичкой. Именно это нам тогда сказали. Да и здесь тоже так написано.
— Она у вас? — спросил Касамарес.
— Ах нет, — ответила архивариус. — Девчонка сбежала, когда ей исполнилось одиннадцать. Это тоже записано. Посмотрите. Убежала в поле в один из дней, когда был крестный ход. Никто и не думал ее ловить.
— Где же она теперь?
— Уж это одному Богу известно. Она не присылала нам вестей.
— Да, я ее помню, — вставила настоятельница. — Сущий бесенок.
— Слава Богу, одной меньше, — пробормотала архивариус.
Лоренсо спросил, известно ли имя ее отца. Настоятельница отвела взгляд и замялась.
— Не совсем, — ответила она вполголоса.
Что она хотела этим сказать? Мужчина стал настаивать.
— О, знаете ли, — сказала игуменья, — всё это только слухи…
— Что за слухи? Не бойтесь, говорите.
— Ходили слухи…
Она снова замялась, повернулась к монахине, уткнувшейся в книги, и в конце концов призналась, перекрестившись размашистым жестом:
— …слухи, что ее отец был каким-то очень важным лицом в Конгрегации в защиту вероучения…
— В инквизиции Мадрида?
— Да, именно так.
— Известно ли его имя?
Обе монахини переглянулись, и настоятельница сказала надтреснутым голосом, покашливая:
— Нет. Не думаю.
Архивариус подтвердила это:
— Знаете ли, мы здесь от всего далеки. Что бы там ни говорили в Мадриде, до нас долетают лишь обрывки слухов. Скажем, в подобных случаях нам никогда не сообщают имя. Это для всех секрет.
— Вы окрестили девочку? — спросил Лоренсо.
— А как же, — ответила игуменья. — Немедленно. Она была такой крохой… Новорожденной. В этом возрасте, знаете ли, младенцы редко выживают.
— Но эта, — вставила архивариус, — она, можно сказать, цеплялась за жизнь! Я до сих пор помню, как она набрасывалась на соски кормилицы! Этакая пиявка!
— Как вы ее назвали? — осведомился Касамарес.
Монахиня вновь заглянула в толстую книгу и сообщила, что девочку, которую он ищет, зовут Алисия.
— Если только она не сменила имя, — заметила настоятельница. — Она была вполне на это способна.
Невзирая на все волнения, засады и репрессии, несмотря на то и дело менявшиеся политические взгляды тех или иных людей, городские сады Мадрида ближе к вечеру по-прежнему привлекали проституток и их клиентов. В сады Ретиро, расположенные возле улицы Алькала, которые король Карлос III расширил и засадил деревьями, как и сады Прадо, начиная с пяти–шести часов медленно, лениво подъезжали коляски, и в окнах мелькали мужские взгляды, искавшие знакомую либо новую женскую фигуру.
Подтягивались сюда и девицы легкого поведения; они шли прогулочным шагом, по одной либо группками, чаще всего в сопровождении дуэньи, всегда элегантно одетые: зимой в плаще, весной с шалью на плечах, осенью в мантилье, летом с веером. Несмотря на войну, осады Сарагосы и прочие битвы, парижская мода довольно быстро добралась до Испании. Линия талии на платьях становилась выше, лифы пышнее, волосы зачесывались назад, открывая лоб, в то время как аксессуары оставались испанскими, подобно непреодолимой линии обороны.
С появлением женщин, которых все уже давно называли «махами», начинались сложная игра взглядов, оклики, сближения и споры, которым старались придать безобидный и будничный вид. Некоторые проститутки, знавшие друг друга, раскланивались издали, обменивались поцелуями на углу аллеи, позволяли другим полюбоваться той или иной деталью своего туалета или драгоценностей и переговаривались со смехом.
Смеясь, они украдкой бросали взгляды по сторонам, стараясь перехватить чей-то взгляд, уловить какой-нибудь знак. Если кому-либо из них улыбалась удача, то она небрежно отходила от других, как бы говоря: простите, я отлучусь на минутку и скоро вернусь, а затем неторопливо направлялась к дверце одной из колясок. Дуэнья проститутки вставала со скамьи, где обычно сидела, зажав между ног трость, следовала за своей компаньонкой семенящей походкой и помогала ей торговаться. Иногда дверца коляски открывалась, и девица уезжала. Иногда же ока возвращалась к своим товаркам и продолжала болтать.
Дуэнья вновь усаживалась на скамью.
Другие молодые женщины шли своей дорогой, не говоря ни слова, с опущенным долу взором, ни на кого не глядя, изображая одиночество неприкаянной и печальной души. Каждое их движение словно взывало об утешении или хотя бы о человеческом общении, словно бедняжка уповала на то, что кто-нибудь разделит ее скорбь, пусть даже ненадолго. Некоторые, казалось, спешили куда-то — они шли очень быстро, как будто опаздывали, делая вид, что решили пройти через сады, чтобы сократить путь, и у них совсем нет времени. Чуть позже эти девицы снова появлялись, столь же стремительно шагая в противоположном направлении, и это продолжалось до самого вечера, пока их не перехватывал клиент в укромном уголке сада.
Время от времени одна из женщин останавливалась, ставила ногу на скамью и поднимала юбку, чтобы подтянуть чулок. Пока платье не опускалось, изящная округлая ножка, вокруг которой сновала белоснежная рука, являла себя взорам, а затем исчезала.
Старинная уловка, понятный всем язык.
В дождливые дни проститутки ходили под зонтами, которые недавно вошли в моду, а летом носили с собой зонтики от солнца. Они встречали на своем пути торговцев, продававших воду, дыни, виноград и сухие фрукты, нищих, калек, военных в увольнении, а также и полицейских, рассеянно глядевших по сторонам.
Большинство мужчин приезжали мимо в колясках, чтобы их не узнали. Те, кто не был женат, гарцевали верхом или прогуливались пешком, беседуя о делах, своих близких, и в особенности о положении в Испании: у страны слишком большое прошлое и слишком короткое будущее, зачастую говорили они.
Испанцы приветствовали французских офицеров, приходивших сюда только поглазеть.
Не все гуляющие в садах были девицами легкого поведения или кавалерами, ищущими приключений. Пожилые дамы приходили сюда по вечерам подышать воздухом и посплетничать. Музыканты бренчали на гитарах, исполняя новые песни. Серьезные мужчины, сидя друг против друга на скамейках, играли в карты или домино и не обращали внимания на суету вокруг. Цыганки сновали между деревьями в поисках иностранца, которому можно предсказать будущее. Полицейские довольно быстро их замечали и прогоняли. Мужчины читали газеты, чтобы быть в курсе событий. Дети играли в мяч и серсо под присмотром гувернанток. Время от времени проходил матадор в широкополой шляпе, его сопровождали женщины и несколько помощников, и все смотрели ему вслед.
Уже сорок лет Гойя приходил сюда два-три раза в неделю с тетрадью для эскизов, но ему до сих пор не наскучило. Сидя на скамье, он наблюдал за гуляющими, делал набросок карандашом, рвал его, выбрасывал и начинал снова. Таким образом, за четыре десятка лет он нарисовал несколько тысяч фигур, которые иногда использовал для крупных работ, но чаще откладывал наброски и больше к ним не возвращался.
Этот заложник собственной глухоты, не слышавший ни грохота экипажей, ни смеха, ни конского ржания, ни собачьего лая, ни приближающегося грома, не мешал собственным глазам и рукам делать свое дело. Дожив до шестидесяти четырех лет, он уже не мог сомневаться в том, что это его призвание.
Как-то раз, осенью 1811 года, одна картина так сильно поразила Гойю, что он замер и несколько секунд стоял неподвижно. Он увидел, как незнакомая молодая женщина шагает по аллее в сопровождении дуэньи, направляясь к остановившейся карете, поджидающей ее. В самом деле, свидания порой назначались накануне или за несколько дней.
Эта женщина, совсем юная на вид, шла, прикрывая лицо веером. Дверца экипажа открылась, и оттуда показалась мужская рука: ничего особенного. Однако в тот миг, когда девушка опустила веер и обернулась, чтобы что-то сказать дуэнье, Гойя, находившийся в четырех-пяти метрах от нее, остолбенел. Перед ним предстала Инес Бильбатуа. Художник только что заметил ее в нескольких шагах от себя, но то было не бледное изможденное лицо Инес, которое он увидел несколькими месяцами раньше, в тот вечер, когда она постучалась в дверь его мастерской, а молодое, улыбающееся, сияющее лицо, прежний ангельский лик.
