У Гойи не было никаких сомнений: это она. С некоторых пор ему, пожалуй, пора было привыкнуть к возвращению некоторых знакомых призраков: сперва призрака Инес, поначалу изнуренного долгим заточением, с угасшим разумом, уповающего на него одного. Затем художник снова встретил Лоренсо, преображенного, деятельного, уверенного в себе, властного, такого же реального, как человек, которого он когда-то знал. И вот, теперь он узрел своего любимого ангела, возвращавшегося к нему по одной из аллей сада резвой и легкой походкой.
Гойя опомнился, отшвырнул тетрадь с карандашами и направился к экипажу, в то время как мужская рука вложила кошелек в руку дуэньи, и дверца закрылась. Он подошел слишком поздно. Кучер уже подгонял лошадь, карета удалялась слишком быстро. Гойя понимал, что бесполезно звать и кричать. Он всё равно бы не услышал, даже если бы ему ответили.
Художник остановился возле дуэньи и спросил, показывая пальцем на экипаж, кто эта девушка. Пожилая женщина что-то ему сказала, но он не расслышал. Старая история: ему каждый раз приходится объяснять, что он глухой, совершенно глухой, а также что собеседник должен четко выговаривать слова и смотреть ему прямо в лицо. Однако беззубая старуха не могла говорить как следует. Ни одного слова она не произносила внятно.
Гойя снова спросил, указывая на карету, которая была уже далеко:
— Кто эта девушка?
Дуэнья смотрела на него с подозрением. Этот человек мог быть кем угодно: клиентом, родственником, несчастным отцом, полицейским в штатском, почем знать?
В конце концов старуха решила, что это клиент. Дуэнья назвала имя и заверила мужчину, что девушка очень ласковая, любезная и страстная (что редко встретишь в наше время, прибавила она) и, главное, только делает первые шаги на этом поприще — она совершенно невинна, не такая, как другие, она еще юна и свежа.
Гойя не понял ни слова из того, что прошамкала старуха, и снова вскричал:
— Кто это? Как ее зовут?
Дуэнья повторила имя девушки, но он его не расслышал — виной тому был беззубый рот.
Художник отошел, подобрал с земли карандаш и тетрадь и протянул всё это старухе со словами:
— Напиши мне ее имя. Вот здесь.
Она не умела писать и сказала об этом незнакомцу, он же снова не понял. Гойя продолжал кричать и жестикулировать, стоя перед беззубой каргой. Прохожие и другие проститутки останавливались либо оборачивались. Внезапно художнику показалось, что он понял имя, которое произносили старые губы. Он спросил:
— Эмилия?
Дуэнья покачала головой и повторила имя. Гойя снова спросил:
— Алисия?
На сей раз он попал в точку. Она кивнула. Он осведомился, вернется ли девушка. Нет, не сегодня, ответила старуха. Не сегодня. Она не собиралась сегодня возвращаться.
Художник понял. Он спросил:
— Завтра?
Дуэнья кивнула. Да, завтра Алисия вернется, завтра она будет здесь. Наверняка.
Она прибавила, но он не расслышал:
— Завтра вы сможете с ней встретиться.
Гойя приходил на следующий день и через день, но так и не увидел девушку. Дуэнья сообщила ему, что ее компаньонка сейчас чрезвычайно занята. По словам старухи, она была всем нужна. Ах, говорила она об Алисии, уж об этой-то нечего беспокоиться. Мужчины валят к ней валом, словно мухи на мед.
Гойя, пораженный сходством девушки с Инес и убежденный в том, что эта Алисия, которую он видел только мельком, ее дочь (иначе и быть не могло), узнал у старого камергера домашний адрес Лоренсо и отправился к нему в воскресенье после обеда, не сомневаясь, что ему повезет и он застанет его дома.
Художник не ошибся. Касамарес, занимавший двухэтажные апартаменты напротив королевского дворца, как раз заканчивал полуденную трапезу вместе с женой Генриеттой и тремя детьми, приехавшими к нему в Мадрид. Гойя попросил доложить о себе. Его немедленно приняли.
Лоренсо сжал художника в объятиях, как и во время их первой встречи, в день судебного процесса над инквизиторами. Он представил ему свою жену Генриетту, пухлую блондинку, и троих детей — двух девочек и мальчика, не слишком довольных тем, что им предстоит жить в Мадриде.
Отдавая дань традиции, Гойя поздравил мать и детей с прибытием, уже рассматривая их как потенциальных моделей, выпил чашку кофе, согласился выкурить сигару, но не решался заговорить об Инес и Алисии. Десять минут разговор, продвигавшийся крайне медленно и тяжело из-за глухоты художника, кружил вокруг проекта будущего музея. Гойя входил в состав комитета, призванного отбирать картины, которые предполагалось отправить во Францию. Лоренсо, остававшийся в этом отношении истинным испанцем, несогласный с большинством придворных поданному вопросу, посоветовал художнику выбирать второстепенные произведения, дабы не лишать Испанию великих творений прошлого, таких, как «Менины» или «Капитуляция Бреды». Гойя пообещал об этом позаботиться.
Он спросил о судьбе инквизиторов. Приговоры приведены в исполнение, ответил Лоренсо. Большинство монахов находятся в тюрьме, в провинции. Осужденные на смерть казнены.
— Даже старик? — спросил Гойя. — Тот, что был главой ордена в Мадриде?
— Нет, не он, — ответил Лоренсо. — Во всяком случае, пока нет. По-видимому, он слишком слаб для того, чтобы подвергать его гарроте. Он даже не смог бы прямо стоять на плахе.
На самом деле ценой всяческих ухищрений, подробности которых нам неизвестны, вероятно, в обмен на какие-то другие услуги, Лоренсо добился отсрочки sine die[21] казни отца Игнасио. Таким образом, он сдержал свое слово, но, разумеется, держал это в секрете. Зато на людях Касамарес, как заправский прокурор, смешивал бывшего инквизитора с грязью, выставляя его этаким исчадием ада. Не мог же он рассказать о том, что затем тайно спас ему жизнь.
К тому же Лоренсо надеялся, учитывая общее состояние дряхлого немощного старца, что тот вскоре умрет, и докучливый вопрос отпадет сам собой.
Гойя воспользовался моментом, когда Генриетта вышла отдать распоряжения на кухне, и сказал Лоренсо, что пришел сообщить ему сногсшибательную новость.
— Это касается меня?
— Да. Но…
Гойя указал жестом на дверь, ведущую в кухонные помещения, и детей, сидящих за столом.
— Неважно, — ответил Лоренсо. — Они не говорят по-кастильски.
— Это по поводу Инес, — сказал Гойя.
— Иди сюда.
Он сказал детям, что сейчас вернется, и увел художника в соседнюю комнату, в кабинет. Даже не присев, он спросил:
— Ну, и что там по поводу Инес?
— Я видел ее дочь.
— Ее ребенка?
— Нет, ее дочь. Ей лет семнадцать-восемнадцать. Я ее видел.
— Ты с ней говорил? Она тебе сказала, что она — дочь Инес?
Гойя попросил повторить вопрос, который он не понял, и ответил:
— Нет-нет, мы не говорили, просто я ее узнал. Девушка — вылитая мать в ее возрасте. Я ее узнал. Я в этом уверен. Вылитая мать.
И тут Генриетта, жена Лоренсо, открыла дверь и спросила с улыбкой, о чем секретничают мужчины.
— Ни о чем особенном, — ответил Лоренсо по-французски. — Это касается музея, о котором я тебе говорил. Перечень картин. Мы должны сегодня же его закончить.
Он призвал Гойю в свидетели того, что говорит правду. Художник, который ничего не понял, кивнул головой, глядя на Генриетту.
— Не болтайте слишком долго, — сказала женщина. — Кофе уже на столе, вас ждут.
— Мы сейчас придем, — пообещал Лоренсо.
Она ушла, закрыв за собой дверь. Касамарес тотчас же спросил у Гойи:
— Ты уверен в том, что говоришь?
— Кому же быть в этом уверенным, как не мне. Зрительная память никогда меня не подводила. Вчера вечером я порылся в своих старых эскизах и нашел Инес в ее возрасте, гляди.
Художник достал из кармана старую тетрадь и показал давние беглые зарисовки Инес, наброски к портрету девушки, который он тогда писал, в анфас и в профиль. На двух-трех эскизах у юной Инес были ангельские крылья. Казалось, она смотрит на землю сверху, мило улыбаясь при виде удручающего зрелища.
Лоренсо рассеянно и быстро просмотрел этюды с изображением Инес — их было не меньше двадцати. Он тоже, конечно, ее узнал.
Гойя прибавил, что его помощник, вероятно, был прав. Женщина говорила о ребенке, потому что ее жизнь остановилась в один из тех дней, много лет назад, когда в тюрьме у нее отняли новорожденного младенца. Она не могла себе представить, что этот ребенок, эта малышка выросла, стала взрослой.
Художник объяснил Лоренсо, водя карандашом по старинным рисункам, что у обеих женщин — одинаковые надбровные дуги, скулы, носы и подбородки. У него возникли сомнения лишь относительно цвета глаз девушки. Возможно, ее глаза темнее, чем у матери, — он помнил их светлыми. Волосы девушки были прикрыты шляпой. Он видел их только мельком. Кажется, они были черными.
