– Маричка линяет, – обижалась Лена.
– Он у тебя всегда линяет.
– Вот если бы вы завели себе кошку или собаку, то поняли бы, какое это счастье.
– Лен, счастье – это быть здоровой. Счастье – это дети. А кошки с собаками, а также попугайчики с рыбками – это обязанность. Когда заняться больше нечем.
– Между прочим, – завелась Лена, – если у вас будет собака, то она залает, если с вами что-то случится. И соседей позовет.
– Лен, я не боюсь умереть в одиночестве. Это твои фобии.
– Все, мне пора, завтра позвоню вам, – окончательно обиделась Лена и ушла.
На самом деле мы эти разговоры вели регулярно, но Лена не переставала дуться. Хотя мне было все равно. Есть у нее Маричка – и ладно.
Лена совсем другая. Ей нужен кто-то рядом, но не сложилось. А мне нет. Я по-другому устроена. И людей я не люблю, не верю им. А после замужества вообще перестала кому-либо доверять. Или это случилось раньше? Из-за Андрея?
Тоже странно. Мужа, с которым прожила бок о бок, и законную свекровь не вспоминаю. А Андрея и Надежду Михайловну – часто. Как будто они были моими родственниками, пусть и недолго.
Мне хотелось, чтобы Андрей умер рано, как многие мужчины, быстро и безболезненно. Во сне, например. Чтобы я уже похоронила его в собственных мыслях и перестала о нем думать или сохранила только хорошие воспоминания, а о плохом забыла.
Я ничего о нем не знаю. И знать не хочу. Если он жив и живет один, то мне его жаль, потому что это хуже, чем умереть. Когда глаза уже не видят, все тело ноет, когда боль не утихает и мучает бессонница, с которой не совладать. Когда не можешь читать, ходить. Ничего уже не можешь.
Жить вот так, одному, покупать хлеб, кефир, поддерживать существование, общаться с тем, с кем не хочешь, и не иметь возможности поговорить с тем, с кем очень надо, потому что уже все умерли, а ты живешь… Живешь никому не нужный, никому не интересный, даже самому себе, и можешь думать только о своих болячках, которые не отпускают, потому что на все остальные мысли нет ни сил, ни желания. И самое большое наказание – голова остается светлой, мозги работают. Уже и тела никакого нет, и духа нет, а голова соображает. Говорят, что люди, которые занимаются умственной деятельностью, сохраняют в старости ясность рассудка. Мне не нужен мой ясный рассудок. Уж лучше, когда сначала умирает мозг. Хотя кому лучше?
А если Андрей уже умер, то, я надеюсь, он был не один и хотя бы в конце жизни нашел покой и счастье, хотя совсем этого не заслужил. Пусть так будет.
Я совсем ослепла. Шла по коридору вечером и наткнулась на угол стола. Стол стоит на том самом месте всю мою жизнь – как мама его поставила к стене, так и стоит. Как я могла на него наткнуться? Судя по боли, на ноге огромный синяк. Я его не вижу. Придется просить Лену, чтобы сделала йодовую сеточку. Господи, как я устала.
Нет, я никогда не просила себе смерти, не желала ее. Но от немощи и зависимости, настоящей, детской, когда без сильного взрослого не можешь себя ни накормить, ни искупать, – вот от этого устаешь.
Ладно, глаза уже не видят, нос не чувствует запахов – об этом я даже Лене не рассказывала. Давно не слышу запахов, даже резких. Как будто нос заложили ватой, а заодно и уши. Видимо, я стала плохо слышать. Лена тут намекала на слуховой аппарат, который не виден в ухе. Так, между делом упомянула.
Глаза, нос, уши – какой орган у меня откажет следующим? И почему в такой последовательности?
Вчера приходила Лена, спрашивала про мои записи.
– Все, я закончила, – сказала я.
– Правда? – Она аж подскочила на стуле.
– Правда. Забирай. – Я кивнула на лежащий на столе диктофон.
Лена цапнула его, как голодная кошка.
– Сегодня же послушаю, – сказала Лена.
Она быстро убежала, быстрее, чем обычно.
Приехала на следующий день. Стояла на пороге, как статуя.
– Что случилось? – спросила я. – Ты опять обнаружила меня живой?
– Нет. Ничего нет.
– Чего нет?
– Записи нет. Только самое начало. Несколько фраз – и все. Вы нажимали на эту кнопку?
– Не помню. Ты же знаешь, я слепая совсем. Может, и нажимала. Я вообще этой технике не доверяю.
– Как же так получилось? И вы не заметили, что огонек не горит? – Лена чуть не плакала. – Вы много рассказали?
– Много. Даже больше, чем собиралась.
– Все пропало.
– Лен, перестань. Ну, пропало и пропало.
– Вы не будете рассказывать еще раз?
– Нет, конечно. Не смогу просто.
– Я так и знала.
Лена положила на стол дежурный батон, пакет молока, яблоки и начала собираться.
– Скажите, вы же это не специально сделали? – вдруг обернулась она уже на пороге.
– Лен, как ты могла такое подумать? – возмутилась я.
Она не такая уж дура. Все-таки догадалась, хоть и не подала виду. Конечно, я сделала это специально. Стерла все, что наговорила. По-другому и быть не могло. Неужели она всерьез рассчитывала, что я расскажу эту историю для нее, для чужих ушей? Нет, я это сделала для себя. И если честно, результатом осталась недовольна. Мне не стало легче, я не стала лучше понимать себя и других людей из своего прошлого. Я не нашла ответы на вопросы. Меня не отпустило. Прошлое до сих пор держит, тянет и мучает. Стертая запись не облегчила боль, а только разбередила рану. Я поняла, в какое время мне хотелось бы вернуться – в то, когда я только пришла работать в школу. Мне кажется, что я застряла там, в том измерении. Когда так многого хотелось и думалось, что все еще будет.
Да, я не умерла через месяц, как предсказывали врачи. Лена готовит мой очередной день рождения – хочет собрать всех моих учеников. Я уже почти ничего не вижу, хожу с трудом из-за накатывающей слабости.
– Лен, я слепая, как крот. Половину не увижу, половину не узнаю. Зачем? – отбрехиваюсь я, как старая больная собака, которая может только выгрызать беззубой пастью блох и хрипло тявкать от бессилия.
– У вас же день рождения! – восклицает Лена.
– И что?
– Я уже всех обзвонила. Мы все привезем, приготовим, уберем.
– Лен, мне не хочется, я устала.
– Вам нужны положительные эмоции. Развлечетесь, выпьете винца, пообщаетесь с людьми…
– Я не хочу общаться с людьми.
– Опять вы за свое. Я стараюсь, организовываю, а вы недовольны!
– Лен, я больна. Мне два понедельника осталось…
– Ой, вы только обещаете!
Я хохотала так, как давно не смеялась. В голос. Эта Ленина шутка меня по-настоящему развеселила. Все-таки она не совсем безнадежна, хоть и дура. Но за эту шутку я готова была ее расцеловать.
На день рождения пришли многие. Половину я не узнала, потому что просто не видела, хотя Лена и держала мою слепоту в тайне. Но я их всех, моих бывших учеников, чувствовала – этих взрослых, уставших от жизни дядей с животами и тетей с грудями, с нерастраченной любовью и амбициями, которые когда-то были мальчиками и девочками. Они общались, пили вино, вспоминали школьные годы, гордились нынешним своим положением и сильно приукрашивали действительность.
Как ни странно, мне было весело и хорошо, хотя я половину разговоров не слышала. Я даже в какой-то момент почувствовала запаха ромашек – Лена всех предупредила, чтобы не приносили розы, а дарили полевые цветы.
Я слышала, как эхо, смех Лены и радовалась, что она довольна. И мне вдруг стало хорошо и как-то спокойно. Вдруг я стала той самой молоденькой учительницей Александрой Ивановной. И живы мама и папа. И я чувствую, проживаю, ощущаю каждый день. Жду следующего, волнуюсь и куда-то все время бегу, спешу и боюсь не успеть.
