И первая озарена была золотистым свечением, а под подолом богатого платья из золотой парчи со всякого рода шёлковым шитьём блистали золотые туфельки. И подушка в руках её была из золотистой ткани, а узорчатый, тонкой резьбы ларец горел золотом, точь-в-точь закатное солнце.
Вторая же вся серебрилась, как луна, и туфельки у неё на ногах были словно обрезки луны, а по всему серебристому наряду сверкали полумесяцы и преяркие серебряные круги, и гладкая поверхность серебряного ларца, облитая неземным её свечением, хоть и холодным, но лучистым, блистала так, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А несла она тот ларец на серебристой подушке, словно бы прохваченной нитями ослепительно белого света.
А третья, неприметная, шла позади, и свет от неё был мерклый, подобный блеску не новых начищенных доспехов – мутный, как испод облаков в вышине, что заслоняют истинный свет и оживляют свою серую хмурь заёмным сиянием. Платье её поигрывало блёстками, точно тихие воды под звёздным небом, осенённые ветвями раскидистых дерев. Походка у неё была мягкая, бархатистая, а на голову она, в отличие от спутниц, накинула скрывающее волосы покрывало.
Вышли женщины, охваченные дрожащим сиянием, из тени камней, и первые две улыбнулись Юному Рыцарю. Третья же скромно опустила глаза, и юноша заметил, что губы у неё бледные, веки тяжёлые, пепельные, с лиловыми жилками, а ресницы на бескровных щеках – точно перистые усики бабочек.
Все три женщины разом заговорили с юношей, и голоса их слились в один голос из трёх звуков: звонкого клича рожка, пронзительного пения гобоя и тихих вздохов флейты.
«Ни шагу дальше, – сказали они, – ибо здесь предел вещного мира, и за ним начинаются иные края. Но если ты всё же отважишься продолжить путь, выбери которую-нибудь из нас в провожатые. А хочешь – поворачивай назад и, снова вверив себя равнине, поезжай обратно: в бесчестье тебе это не причтётся».
Юный Рыцарь со всей учтивостью отвечал, что он не прочь услышать ещё что-нибудь касательно дальнейшего путешествия: не для того он пустился в долгое и утомительное странствие, чтобы теперь повернуть обратно. Притом ему надлежит исполнить данное отцом поручение, о котором рассказывать здесь не место. «Нам про него и так уже известно, – сказали три женщины. – Мы давно тебя поджидаем».
«Откуда мне знать, – бесстрашно, однако ж и с глубоким почтением спросил Юный Рыцарь, – что вы не те самые беляницы, коих в деревнях, что я проезжал, так боятся и уважают? »
На это женщины рассмеялись – звонко, пронзительно и тихо – и возразили, что едва ли, поминая беляниц, люди выказывают такое уж к ним уважение, а у простонародья водится множество предрассудков и ложных мнений касательно беляниц, и чересчур доверять этим россказням не годится.
«Что же до того, кто мы такие и чего тебе от нас ожидать, – продолжали они, – считай нас тем, кем мы тебе представляемся, и суди о нас по тому, что видишь, как и подобает всякому человеку высокой доблести и ясного ума».
Юный Рыцарь и сам не заметил, как уже твёрдо порешил вступить в неведомый край, и уста его словно сами собой вымолвили: «Отчего же не попытать счастья».
«Выбирай же, – сказали тогда женщины, – и выбирай с умом, потому что ты делаешь выбор между безмерным блаженством и безмерными бедствиями».
И женщины, каждая в свой черёд, прошлись перед ним, заключённые в своё сияние, точно свечи, раскидывающие вокруг себя ясные лучи через окошки фонаря. И каждая, проходя, пела свою песню под звон и сладостные стоны невидимых музыкальных орудий. А последние лучи кровавого заката озаряли серые камни, выстроившиеся под серым небом.
Первой прошествовала горделивой поступью золотая женщина, увенчанная золотой королевской короною – лучезарной, в скатных узорах и солнечных бликах башенкой, из-под которой, подёрнутые нитями волоченого золота, клубились тяжёлые золотые кудри, пышностью не уступавшие золотому руну. Она торжественно протянула золотой ларец, и тот вспыхнул таким слепящим блеском, что юноша поневоле потупил взоры к серому под ногами вереску.
И пропела женщина:
Где я – под солнцем
Златы хлеба,
Где я – престол:
Твоя судьба.
Ко мне на лоно
Склони свой лик —
И станешь превыше
Земных владык.
Так и тянуло Юного Рыцаря простереть и согреть озябшие от свежести вечерних сумерек руки в разливавшемся вкруг неё блеске и сиянии. Догадался он, что она сулит ему счастье, но всё же сказал: «Прежде посмотрю всех, а после дам ответ».
Вышла тогда вперёд вторая, серебряная, и на бледном челе её бледно горел белый месяц. Серебристые блёстки, что сплошь унизывали её одеяния, непрестанно переливались, отчего женщина делалась похожей на струю фонтана или на обрызганный лунным сиянием сад в цвету, днём, должно быть, румяный и жаркий от пчелиных лобзаний, ночью же нежащийся под ласками холодного таинственного света, который не причиняет ни созревания, ни увядания.
И пропела женщина:
Где я – там ночь,
Любви приют.
Где я – объятий
Не разомкнут.
В пурпурной мгле,
В дыханьи страсти —
Забудь сей мир:
Где я – там счастье.
И Юному Рыцарю показалось, что она заглянула в тайная тайных его души. Охваченный томлением, он чуть было не простёр к ней руки, ибо при звуках её песни увиделось ему затворённое окно высокой башни, задёрнутое пологом заветное ложе, где он как никогда предоставлен самому себе. Ибо как та, золотая, дарила ему осиянную солнцем землю, так эта, серебряная, дарила ему самого себя. Он уже было отвернулся от золотой и хотел выбрать серебряную, но осторожность, а может, любопытство удержало его: что-то посулит ему, в отличие от прелестных своих сестриц, третья, неяркая?
И поплыла третья сестра перед юношей в дремотном озерце своего света. Поступь у ней была не танцующая, не размашистая, но плавная, будто и не шла она вовсе, а скользила у него перед глазами, как тень. Не искрилось, не сверкало её одеяние, а свисало долгими бледными складками, и в складках, в самой глубине густых лиловых теней теплился свет. И склонённое лицо её окутывала тень, ибо взгляд её устремлялся не на юношу, а на бережно несомый в руках ларец – матовый, свинцовый, бледности необычайной, – а петель или ключного отверстия не было на нём никаких. Чело её украшал венок из белых маков, ножки были обуты в бесшумные шёлковые туфельки, словно из паутины сотканные, и лилось, когда она шла, пение свирели, какое не услышишь на этой земле, пение не весёлое, не унылое, а призывное, призывное. И пропела женщина:
Не ложе страсти,
Не подвиг бранный —
Совсем в ином
Удел желанный.
Что напоследок —
Всему глава.
Лишь мне подвластна
Покой-трава.
Вот когда защемило сердце у Юного Рыцаря, ибо то была та самая покой-трава, за которой и посылал его отец: она лишь одна могла утолить бесконечные отцовы страдания. Воспротивился было юноша отцовской воле: жалко было отказываться от роскошества золотой женщины и пленительной светлыни серебряной её сестры ради кротости, молчаливости и потупленных взоров едва заметной третьей. Но нам ли с вами не знать, любезные дети, что ему непременно следует выбрать свинцовый ларец? Не тому ли учит нас всякая сказка: верный выбор – третья сестра? И всё же давайте на миг взгрустнём о серебристых усладах, которые, будь его воля, предпочёл бы Юный Рыцарь, и о разубранной цветами, солнцем залитой земле, которую, скажу по секрету, выбрала бы я. Взгрустнём – и надлежащим порядком перейдём к тому, как Юный Рыцарь, послушный воле судьбы и наказу отца, берёт нежную руку третьей сестры и с некоторой задумчивостью произносит: «Я пойду с тобой».
Как-нибудь в другой раз мы напишем, что было иначе: что он не пошёл, а остался или выбрал которую-нибудь из тех, светозарных, или отправился через пустошь обратно, чтобы не подпасть воле судьбы – если есть она, эта судьба. Но в этот раз – к чему скрывать? – случилось так, как и должно было случиться. В сказках что неизбежно, то неизбежно.
И вот берёт её Юный Рыцарь ласково за руку, а прохладные пальцы её – как поцелуй мотылька или прохладная рубаха на утомлённом работой теле. Женщина обернулась, подняла веки и посмотрела ему в лицо. Что сказать про её глаза – кроме разве того, что, заглянув в них, юноша обомлел и уже не видел ни пустоши, ни двух лучезарных созданий, что кружились, заключённые в собственное сияние, ни даже верного своего коня, который, изнемогая под седлом, довёз своего господина до края изведанного света? Когда бы я попыталась описать эти глаза… Нет, я не в силах. Но надо: раз я начала эту повесть, придётся рассказывать всё без изъятия. Вообразите два водоёма ночною порой: вода так и светится, но это не отсвет огней, а брезжащее в глубине сияние, проблеск, подающий надежду сквозь толщи и толщи терново-черного мрака. Вообразите потом, что когда женщина чуть повернула голову, мрак предстал не иссиня-черным, подобно плодам тёрна, но оттенилось чёрное карим и сделалось знойной чернотою пантеры, затаилось подальше от лунных лучей.
