Очень вероятно, что своей «хорошо организованной душой» герой Достоевского может быть обязан автору-герою «Ска зания». Плетнев полагал, что сам образ Макара Долгорукого на три четверти заимствован из Парфения[362]. При этом ученый имел в виду не столько стилистическую близость речевой манеры Макара и повествования Парфения, сколько глубокую общность их мировосприятий, сходство их нравственного облика. Однако подробное рассмотрение Макара как литературного персонажа не позволяет соотнести личность Парфения с образом Долгорукого. В той характеристике, которую Аркадий дает Макару, много черт, вовсе автору «Сказания» не свойственных, либо же совсем к нему не относящихся: «…находила иногда на него <Макара Ивановича> какая-то как бы болезненная восторженность, какая-то как бы болезненность умиления, — отчасти, полагаю, и оттого, что лихорадка, по-настоящему говоря, не покидала его во все время; но благообразию это не мешало. Были и контрасты: рядом с удивительным простодушием <…> уживалась в нем и какая-то хитрая тонкость, всего чаще в полемических сшибках. А полемику он любил, но иногда лишь и своеобразно. Видно было, что он много исходил по России, много переслушал <…> больше всего он любил умиление, а потому и все на него наводящее, да и сам любил рассказывать умилительные вещи. Вообще рассказывать очень любил. Много я от него переслушал и о собственных его странствиях, и разных легенд из жизни самых древнейших «подвижников». Незнаком я с этим, но думаю, что он много перевирал из этих легенд, усвоив их большею частью из устных же рассказов простонародья. Просто невозможно было допустить иных вещей. Но рядом с очевидными переделками или просто с враньем всегда мелькало какое-то удивительное целое, полное народного чувства и всегда умилительное…» (13, 309).
Наши наблюдения позволяют говорить о том, что сопоставление миропредставлений автора «Сказания» и Макара Долгорукого не вполне оправданно; напомним, что среди литературных прообразов героя Достоевского и некрасовский Влас, и толстовский Платон Каратаев. Несомненно и то, что благообразие Долгорукого имеет общие черты с о. Тихоном («Бесы») и о. Зосимой («Братья Карамазовы»).
Очевидно, что для автора «Подростка» в образе Макара не только воплощены лучшие народные черты, но и заключены дорогие для Достоевского представления о Боге, о мире и человеке. В словах Макара о тайне Божьего творения («Все есть тайна, друг, во всем тайна Божия. В каждом дереве, в каждой былинке эта самая тайна заключена. Птичка ли малая поет, али звезды всем сонмом на небе блещут в ночи — все одна эта тайна, одинаковая. А всех большая тайна — в том, что душу человека на том свете ожидает» (13, 287) нетрудно увидеть сходство с поучением старца Зосимы («…разговорились мы о красе мира сего Божьего и о великой тайне его. Всякая-то травка, всякая-то букашка, муравей, пчелка золотая, все-то до изумления знают путь свой, не имея ума, тайну Божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами <…> все хорошо и великолепно, потому что все истина» (14, 267). Здесь уместно вспомнить и о том, что разговор Макара с Аркадием о тайне Божьего мира происходит на фоне заходящего солнца. Сокровенный монолог героя сопровождают солнечные лучи, т. е. тот символ Божественного присутствия, который проходит через все художественное творчество Достоевского.
Высказывания Долгорукого оказываются очень близки в смысловом отношении к приведенному нами выше монологу Марьи Тимофеевны. Солнечный закат, описанный героиней ярко и образно, и тут подчеркивает уникальность миросозерцания Хромоножки: «Уйду я бывало на берег к озеру: с одной стороны наш монастырь, а с другой наша острая гора, так и зовут ее горой острою. Взойду я на эту гору, обращусь я лицом к востоку, припаду к земле, плачу, плачу и не помню, сколько времени плачу, и не помню я тогда и не знаю я тогда ничего. Встану потом, обращусь назад, а солнце заходит, да такое большое, да пышное, да славное <…> Хорошо да грустно. Повернусь я опять назад к востоку, а тень-то, тень-то от нашей горы далеко по озеру, как стрела бежит, узкая, длинная-длинная и на версту дальше, до самого на озере острова, и тот каменный остров совсем как есть пополам его перережет, и как перережет пополам, тут и солнце совсем зайдет и все вдруг погаснет. Тут и я начну совсем тосковать, тут вдруг и память придет, боюсь сумраку, Шатушка» (10, 116–117).
Сюжет о заходящем солнце, о тени, перерезающей остров, взят Достоевским также из «Сказания», что было впервые отмечено В. Л. Комаровичем[363]. Комарович имел в виду следующий фрагмент книги Парфения: «Солнце закатывалось, и пала тень Афона чрез весь остров Лимнос. На самой вершине Афона стоит небольшая каменная церковь, во имя Преображения Господня, но так там мало места, что кругом церкви обойти невозможно; только с южной стороны, пониже немного, есть небольшая площадка <…> По Литургии полюбовались на всю Гору Афонскую; ибо отсюда она вся видна как на ладони. Когда начало солнце всходить, ударила тень на полуостров Кассандру» (I, 367). Возможно, что и рассказ Макара о красоте, гармонии и единстве Божьего мира во многом появился благодаря книге Парфения. Однако в потоке восторженно-взволнованной речи героя это заимствование Достоевского едва заметно.
5
Тема монастыря и старчества, обозначенная в «Житии великого грешника» как одна из главных, получила углубленное развитие в романе «Братья Карамазовы». Тема побуждает в первую очередь обратиться к образу «идеального христианина», старца Зосимы. Хорошо известно, что разработка Достоевским образа Зосимы шла во многом по пути его соотнесения с реальными лицами[364]. Среди этих лиц имена Тихона Задонского, Зосимы Тобольского, Зосимы Верховского, Сергия Радонежского, Серафима Саровского, Арсения Афонского, Паисия Величковского, Льва и Амвросия Оптинских, Игнатия Брянчанинова, Аникиты Шихматова. Как известно, «каждый из них той или иной чертой, мог войти и, вероятно, вошел в комплекс характера Зосимы, но ни одно из этих лиц — не преимущественно и, тем более — не исключительно»[365].
Старец Зосима производит впечатление исторически реальной личности. И в этом, безусловно, большая заслуга принадлежит Парфению, поскольку именно его книга «открывала» Достоевскому мир иночества, по замечанию Фуделя, не столько оптинского, сколько афонского. «Сказание» содержало информацию о старцах Паисии Величковском, Данииле Ачинском, Серафиме Саровском, Льве Оптинском, Арсении Афонском, Аниките Ширинском-Шихматове, Иерониме Соломенцове и многих других. Причем со всеми подвижниками, кроме Паисия Величковского, который жил в XVIII в., а также Даниила Ачинского и Аникиты Шихматова, которых автор «Сказания» не застал в живых, Парфений встречался лично[366]. Все упомянутые старцы на сегодняшний день прославлены церковью: либо канонизированы, либо почитаются как местночтимые святые. Но книга Парфения рассказывала и о тех подвижниках, имена которых не получили широкой известности, однако, несомненно, это были люди святой жизни, сохранившие свои подвиги, а некоторые и свое имя в тайне не только от современников, но и от потомков. «Сказание» дает тому немало примеров. Нельзя отрицать, что каждый праведник, описанный Парфением, мог «принять участие» как в создании обобщенного типа русского инока в произведении Достоевского, так и в творческом рождении о. Зосимы как героя романа[367]. Писатель находил в «Сказании» реальные прообразы «идеального христианина».
Так, общие биографические подробности связывают образ о. Зосимы с фигурой Даниила Ачинского. Известно, что до принятия монашества Зиновий (старец Зосима), окончив свое пребывание в кадетском корпусе, получил обер-офицерский чин, но после случившегося поединка подал в отставку и принял монашеский постриг. Как пример обращения военного в монахи обычно приводят историю подпоручика Дмитрия Александровича Брянчанинова. Такой пример в России XIX в. не был исключением: Даниил Ачинский также отказался от офицерского чина, от воинской службы, за что был сослан в Сибирь, где в дальнейшем явил образец христианского аскетизма и пустынножительства. Напомним, что Парфений долго и скрупулезно работал над составлением жизнеописания Даниила Ачинского, которое включил в свою книгу. История жизни старца Даниила вряд ли могла оставить равнодушным такого читателя как Достоевский.
Стоит особо остановиться на личности о. Арсения, духовника Парфения. В своей книге автор «Сказания» создал удивительно светлый и яркий образ старца Арсения, потому с большим основанием можно утверждать, что этот афонский подвижник, наряду с другими «прототипами-истинниками»[368], несомненно, послужил Достоевскому творческим ориентиром при создании образа о. Зосимы.
