Но все это обещало быть в будущем, а сейчас началась охота! И они старались сполна утолить иссушающую жажду мести и частенько резали даже тех, кто случайно подворачивался под руку. Даже заяц способен напасть на лису, когда видит перед собой оскаленную пасть, — чего же ждать от тех, кто большую часть жизни не расставался с ножом и владел им так же искусно, как королевский мушкетер шпагой.
Последние несколько дней воры жили по принципу «сегодня ты, а завтра я». Когда рассвет прогонял ночь, перед солдатами всякий раз представала одна и та же страшная картина: в разных концах лагеря лежали воры с перерезанными глотками. Уже никто не говорил о том, чтобы собрать сходняк. Каждый вор теперь был сам по себе — доверять было некому, и озверелая петушиная масть собралась в кучу, чтобы резать тех, кому еще было что терять.
Воры, разобщенные взаимными обидами, объединяться не спешили — слишком хрупким и ненадежным казался любой союз. Если и могли они кому-то доверять, то лишь собственному чутью и заточенной финке, с которой каждый из них не расставался ни на миг.
Мулла не спал всю ночь. Он ожидал, что среди воров наверняка отыщется какая-нибудь «торпеда», согласившаяся ради собственного освобождения лишить его жизни. Такому отморозку он готов был с превеликим удовольствием выпустить кишки…
Теперь, когда вконец забылись воровские заповеди, оставалось единственное — собственный опыт, который был сродни звериному инстинкту и подсказывал, что в случае опасности следует вцепиться зубами в протянутую руку, прокусив ее до хруста в костях.
Мулла настороженно смотрел на каждого встречного, как будто именно за его спиной пряталась курносая, а уж если она прыгнет на загривок, то от ее цепких лап спасти сумеет только живая вода.
Рубленый сознавал свою силу. Пусть воинство его было и небольшим — каких-нибудь десять уркаганов, но он знал: у него хватит могущества, чтобы заткнуть глотку самому ретивому вору.
Все получалось словно по Библии: «И последние станут первыми», — вот только божественное слово Рубленому заменяла острая воровская заточка, которая не сгибалась даже в том случае, если утыкалась в ребро. От праведников Рубленый себя не отделял: у воровской масти крест тоже является священным символом, а наколка с распятым Христом в терновом венце свидетельствует о перенесенных страданиях. Рубленый считал себя подвижником воровской идеи, а потому обязан был бороться за чистоту рядов. И сейчас он казался себе отважным рыцарем, явившимся в Святую землю спасать Гроб Господень. Вокруг были иноверцы, а с ними полагалось расправляться без сожаления.
Вооружившись заточкой, Рубленый в сопровождении десяти уркаганов ходил по баракам и добивал раненых законных. Разговор был, как правило, недолгим. Взглянув на обессиленного зэка, которого еще вчера готов был признать апостолом, Рубленый почти радостно восклицал:
— А, это ты, сука?! Ну, получай!
Рубленый никогда не думал, что судьба преподнесет ему столь щедрый подарок. Он, обычный жиган, который бегал за спичками для матерых уркачей, теперь был хозяином, и к его милости теперь взывали те зэки, голос которых когда-то громко звучал на сходняках. Власть опьянила Рубленого, и более сильного наркотика он еще не пробовал. Достаточно положить на язык, чтобы мозги сразу пошли набекрень.
Поразмыслив, Рубленый пришел к выводу, что победа его была закономерной, — он не халиф на час, которого народный бунт вытолкнул на престол. Все объясняется тем, что внутри он имел закаленный стержень, о который разбиваются людишки поплоше. Власть не дается просто так, она всегда завоевывается силой, но ее мало заполучить, нужно еще и суметь удержать. А для этого полагается иметь крепкие руки.
Никто не смел остановить беспредел Рубленого — себе дороже! Поступят, как гномы с Белоснежкой, — приспустят штаны и лишат невинности!
Мулла зорко наблюдал за тем, как Рубленый по-хозяйски пересек барак и направился к противоположной стене, где на нарах помирал урка Вася Питерский. Вася умирал уже второй день. Он стал жертвой одного из тех бессмысленных побоищ, которые произошли в течение последней недели. Вася Питерский превратился в тень, которую уже никто не брал в расчет. Уважаемый урка не остался бы в одиночестве, если бы его корешей не перерезали раньше.
Рубленый нагнулся над Питерским и сочувственно поинтересовался:
— Болит, Васяня?
— Не твоя забота! — процедил сквозь зубы Питерский.
— А ты грубиян. И все-таки мне жаль тебя, — искренне посочувствовал Рубленый.
— Вижу, как тебе жаль. Смотри, соплю не пусти.
На лице раненого появилась болезненная гримаса.
— А ты остер на язык! — похвалил Рубленый. — Уже деревянный бушлат впору примерять, а все хорохоришься. Вот что значит вор старой закалки! Сейчас таких почти не встретишь — есть за что уважать. На прошлой неделе последних самых отчаянных в тундре закопали. Вот так-то! Ты посмотри вокруг! Все языки в задницу засунули. Боятся! Начни я кого-нибудь на куски резать, так они и не дернутся. А ты знаешь, зачем я к тебе подошел?
— Добивать…
— Угадал, — сощурился Рубленый, словно кот на солнышке.
— И чего же ты тянешь? Режь, паскуда! Или поизгаляться охота?
— А ты нетерпелив, Васяня. И слова у тебя бранные. Но если ты настаиваешь… — Сейчас Рубленый напоминал священника, который спешит положить на очи умирающего пятаки, чтобы успеть к торжественному венчанию. Повернувшись к корешам, стоявшим рядом и в молчании слушавшим их диалог, Рубленый проговорил: — Задушите его. Терпеть не могу крови…
За несколько дней Рубленый крепко придавил всех воров. Мулла полагал, что следующим на очереди стоит он и давить его Рубленый будет так яростно, что треск пойдет по всей зоне.
Шельма подошел незаметно, тронул слегка Муллу за плечо. Голова его заговорщицки качнулась, и тот понял — пора! Два часа назад Афанасий прошелся по лагерю, чтобы разведать, кто из воров не побоится поднять голос против Рубленого. Таких оказалось очень немного, но и их было вполне достаточно, чтобы бросить бывшего жигана к отхожему месту.
— Рубленый, а не слишком ли много ты на себя берешь? — произнес Мулла и увидел, как на его голос почти одновременно с разных концов барака поднялось несколько зэков — к его удивлению, их было значительно больше, чем он предполагал. Видно, Рубленый успел надоесть многим.
— Уж не Мулла ли это тявкает? Малай-малахай, жить не хочешь? Я уж думал, ты давно сдох, а ты, оказывается, еще по зоне ковыляешь!
Рубленый даже позабыл о Васе Питерском — сжал губы, свел брови к переносице. Ему теперь предстояло более важное занятие, чем кромсать падаль.
Мулла шагнул вперед — сколько же раз ему приходилось умирать за последнюю неделю! — и выдохнул:
— Пасть захлопни, сучара!
Еще один шажок. В движениях Муллы присутствовала заметная ленца и осознание собственной силы. И тут он увидел, как с нар поднялось еще несколько воров — все они сжимали в руках ножи, только у одного была неизвестно откуда взявшаяся велосипедная цепь.
— Убей его! — кратко и зло распорядился Рубленый, посмотрев на стоявшего рядом с ним двухметрового детину, фонарным столбом возвышавшегося среди прочих.
— Это же Мулла! — тихо произнес великан.
Глаза его округлились, того и гляди оставят привычные орбиты и пустятся наутек. Видимо, парень был из тех, кто еще умел уважать авторитет старых воров.
— А по мне, так хоть сам Аллах! — не повышая голоса, жестко отрезал Рубленый.
Зэки тесным кольцом обступили кодлу Рубленого. Среди них были те, кого Коля уже успел превратить в «марьиванну», и сейчас они с нетерпением ожидали отмщения. Иным не нравилось стремительное возвышение Рубленого, а многие хотели наказать Рубленого за беспредел.
— Ты на меня пасть не разевай, я тебе не раб! — угрюмо огрызнулся верзила, показав лошадиный оскал.
Кодла отступила от своего пахана на полшага, тем самым невольно очертив вокруг него какой-то невидимый круг. Сейчас Рубленый стоял в середине этого круга, и над ним, словно нимб святого, повисла опасность. Эту мгновенную перемену ситуации почувствовали все. Ему бы не приближаться к роковой черте, за которой стояли остальные воры, смешаться вместе со всеми, сделаться как можно незаметнее… Но он как будто не замечал всеобщего немого негодования и насмешливо бросил вызов судьбе:
— Штуцер по ветру держишь, падла! Нового хозяина себе высмотрел! Думаешь, он тебе на клюв бросит. — Рубленый презрительно посмотрел на верзилу. — Ну что же вы стоите, давайте, режьте своего пахана! Только я просто так не дамся!
Он вырвал из-за пояса нож и очертил им круг. «В мужестве Рубленому не откажешь», — подумал Мулла, оставаясь невозмутимым: за последнюю неделю ему приходилось наблюдать зрелища и посильнее.
