Он вырвал из-за пояса нож и очертил им круг. «В мужестве Рубленому не откажешь», — подумал Мулла, оставаясь невозмутимым: за последнюю неделю ему приходилось наблюдать зрелища и посильнее.
— Длинный, как твое погоняло? — спокойным голосом обратился Мулла к верзиле.
— Прихват.
— Вот что, Прихват, росточком бог тебя не обидел. Видно, и шутильник у тебя будет подлиннее, чем у некоторых. Сделай из своего барина бабу, тогда, может быть, и прощение заслужишь.
— Мулла, да ты только слово скажи! — радостно гаркнул верзила, развернув крутые плечи, так что стоявшие рядом невольно потеснились.
Рубленый был один. Его обреченность чувствовалась особенно остро именно в эту минуту, когда он стоял, сжимая нож, один против всех. Теперь он был полководец без армии, царь без государства. Если вельможа берется за оружие, так это не от хорошей жизни. Хозяину полагалось быть величественным — ленивым жестом показывать на обидчика, а холопы, будьте так добры, рвите наперегонки баринова обидчика.
— Вот и постарайся!
Рубленый развернулся к Прихвату — пять минут назад тот был его «шестеркой» и готов был исполнить любой его приказ. А сейчас, всего-то за дружеское похлопывание по плечу малая-малахая, был готов позабыть прежнее расположение Рубленого.
— Ну давай, доставай! — подбодрил Шельма верзилу.
Некоторое время Рубленый и Прихват в упор разглядывали друг друга — точно так же поступают бойцовые собаки, прежде чем вцепиться друг другу в глотки. Неожиданно Рубленый поперхнулся и попятился назад, из его руки выпал нож, и он обеими руками ухватился за горло. Наброшенный сзади на шею жгут стягивал ему горло все крепче. Дыхание у Рубленого перехватило, и он, открыв рот, беспомощно шевелил губами.
— Смотри не задуши! — скомандовал Мулла. — А теперь стаскивай с него штаны. Вот так! Порасторопнее! Ставь его жопой кверху!
— Ну-ка, где моя краля? — пробасил Прихват и уверенно отстранил стоявших рядом зэков. — Спасибо, бродяги, что право первой ночи за мной оставили, а то истосковался я. Ну прямо мочи нет терпеть!
Полузадушенного Рубленого опрокинули на пол. Из горла у него брызнула желтая пена и некрасивыми ошметками заляпала ворот телогрейки. Бесштанный, раздавленный, выставив на осмотр братвы сухое жилистое тело, он выглядел теперь жалко, и мало кто из зэков сумел удержаться от едкой насмешки. Обесчещенный мужик теряет гораздо больше, чем король, лишенный государства, — у того остается хоть титул.
Теперь Рубленому предстояло всю жизнь нести на своих плечах страшный груз презрения. И уже никогда не суждено ему подняться…
— Котел ему держи, — командовал Прихват, — да покрепче, а то вырвется. Это тебе не лялька!
Прихват неторопливо распоясался, поднял к подбородку телогрейку и пристроился к Рубленому сзади. Все молча наблюдали.
Через четверть часа мужика не стало. Потом Прихват отер о Рубленого конец и довольно заулыбался:
— Ну чем я не господь бог? Из мужика бабу вылепил!
Неделю в лагере царил образцовый порядок: за любую драку Мулла, единодушно признанный смотрящим зоны, наказывал строго — бил по ушам, определял в мужики… На восьмой день из своей берлоги вышел на белый свет Тимофей Беспалый. Он распорядился выстроить зэков на поверку и, когда они вытянулись в длинную неровную линию, неторопливо прошелся перед строем, заглядывая в глаза каждому. Взгляд у него был добродушный и прямой, как будто он видел перед собой не закоренелых преступников, а близких людей. Следом за ним, словно привязанные, топали три солдатика. Их молодые лица, наоборот, хранили печать суровости. Такие физиономии бывают у детей, занятых решением сложной задачи. Автоматы они держали крепко, словно опасались, что нехорошие дяди могут отнять у них любимую игрушку. Где-то в глубине их взгляда сохранилась частичка наивности, которая порой мерцала так же ярко, как Полярная звезда на темном небосводе. Но зэки за долгий тюремный срок успели сполна насмотреться на конвоиров и понимали, что не стоит доверять этому холодному сиянию, потому что всякий человек, облаченный в казенную форму, чужой! И в случае, предусмотренном уставом, с легкостью нажмет на спусковой крючок. Зэки ненавидели охранников и знали, что те платят им взаимностью.
— Улыбок не вижу на рожах, бродяги! — бодро начал Беспалый. — Глядя на вас, люди могут подумать, что вы рога замочили. А ведь здесь просто санаторий, воздух ядреный и бабы нецелованные. Я вам даже завидую, бродяги. И накормят вас, и напоят, и постерегут, чтобы вы в тундре по дурости своей не окочурились. Не жизнь, а лафа! Так откуда в вас эта злость, бродяги? Не любите вы друг друга. Ай-яй-яй, разве это по-христиански? Что Иисус говаривал?.. Возлюби ближнего своего, яко самого себя. А моя похоронная команда за день десяток трупов на кладбище относит. Что вы в распятие впали? Может, корм не в коня?
Полковник обвел вопросительным взором длинный ряд зэков, но бродяги молчали.
— Вижу, что говорунов среди вас не осталось. Кто умел говорить, сейчас находится на аудиенции у господа бога. Ладно, если вы молчите, тогда буду говорить я. А расклад таков: рано вы успокоились, граждане заключенные! Мне тут не нужен беспредел, а потому я продолжаю свой эксперимент.
— Ты нас уже укатал своими шутками, Тимоша!
— Кто это говорит? — повернулся Беспалый на голос. — А, это же мой старый друг Мулла! А ты нынче опять в авторитете? Все-таки чувствуется в тебе крепкая закалка. И знаешь, Заки, я даже порой горжусь, что мы были с тобой корешами. Если бы из тебя не получился отменный вор, то вышел бы очень даже приличный барин. Мне даже нетрудно представить, как бы ты из зэков веревки вил.
— Что же ты в этот раз придумал, Тимоша? — хмуро поинтересовался Мулла.
— О! Идея проста, как и все гениальное. Ты же знаешь, как я вас с Шельмой люблю. А что говорит пословица? Кого люблю, того и бью! Вас двоих с двумя десятками самых горластых зэков я отправлю через все сучьи пересылки до Воркуты, и если ты останешься в живых, тогда я поверю, что тебя бережет Аллах. Больше того, я сделаю себе обрезание и перейду в мусульманскую веру. Но коли ты превратишься в жмурика — извини, сохраню верность кресту.
— А что будет с остальными?
— Лучше бы ты этого не спрашивал, Заки, — вполне искренне посочувствовал Беспалый. — Сначала я им урежу хозяйскую пайку. Это называется приучать голодом. Помнишь того цыгана, который хотел научить коня не есть? Вот уже совсем было приучил его, а жеребец возьми да сдохни! Но мне думается, что мои питомцы будут более покладистыми. Сначала они будут отнимать друг у друга пайку, позабыв об одной из главных заповедей — не зарься на чужую пайку. А потом будут резать доходяг и жрать их, и лишь затем наступит их собственная очередь.
Мулла усмехнулся. Коварный Беспалый смотрел в корень: он хотел не просто наказать урок, заперев их в четырех стенах, — он задумал разрушить заповедные устои, создававшиеся ворами на протяжении многих поколений, на которых держалась воровская правда. Это был очень сильный и опасный противник, прекрасно разбиравшийся во всех тонкостях воровского бытия, — недаром же он сам долгие годы носил звание матерого уркагана.
— Ты все верно рассчитал, Тимоша…
— Ты меня одобряешь, Мулла? Я всегда знал, что в твоем лице я найду союзника, потому что в моем спектакле тебе отводится главная роль. Ты привык быть лидером, им останешься и на этот раз. Первым почетно даже жариться на сковородке. — Полковник Беспалый улыбнулся углом рта, и зэки увидели у барина золотую воровскую фиксу. — Ты меня лучше спроси, что будет с остальными дальше?
— И что же будет, Тимоша?
— Им я приготовил настоящий ад, Мулла, — со вздохом сказал Беспалый. — После того как они сожрут своих вождей, я загоню их в промзону и налажу выпуск шкафов и стульев. Но это еще не все. Перед окончанием срока я отправлю запомоенных воров в другие лагеря, где с них не только снимут корону, но и поженят на скромной девушке Параше. Тебе нравится моя идея, Мулла? Ты не находишь, что она просто гениальна?
Блатные уныло молчали, настоящее виделось им всего лишь прихожей в царство теней. Что же тогда в таком случае следует ожидать завтра?
— Если бы я знал, Тимоша, в кого ты переродишься, я бы тебя еще тогда придушил, в первый день нашей встречи.
— Я тоже часто вспоминаю тот день, Мулла. Почему-то с тоской вспоминаю. Если тебе интересно, я могу признаться, что сумел отыскать своего крестника. Да, да, того самого, что когда-то подкинул мне кошелек! Я был уже кумом в колонии, а он обычный зэк, да еще и опущенный по твоему приказу на Таганке. Ты можешь представить, какую жизнь я для него устроил! И когда ему осточертело быть для каждого зэка помойным ведром, он бросился в бега. Именно этого я и добивался. Пять собак, пущенных ему вдогонку, разорвали его на части, как свора голодных волков. Я стоял рядом и наблюдал. Это было незабываемое зрелище, Мулла! А теперь хватит базара! — Беспалый мгновенно переродился — он вновь был человеком системы, таким же уродливым, как обрывок колючей проволоки. — Эй, вертухаи, разгоняй насекомых по щелям! Терпеть не могу комариного писка.
