4 января мы расстаемся… Расстаемся навсегда, а у тебя все время какие-то мужики, то один, то другой, я переживаю и на свадьбе Аркаши и Эдмундовны, где ты свидетельница невесты, едва не плачу и очень быстро напиваюсь. А потом и на самом деле плачу, и Гриша Просидинг меня успокаивает в такси. Пьяного, размазывающего слезы по лицу, человека, который не может, не умеет жить без тебя, человека, который тебе совершенно неинтересен, скучен, чужд… И просто надоел…
Началось все вроде бы у трамплина, а кончилось жестким ударом о землю. Я шел по коридору зоны Б и вдруг (это ведь всегда вдруг) почувствовал, как внутри меня взорвалось сердце…
Такой странный аккомпанемент. Аккомпанемент боли. Пиццикато.
63
50 рублей — это много? Ровно столько можно было заработать за две ночные смены на разгрузке вагонов с морожеными коровьими полутушами на Микояновском мясокомбинате. Вагон подают к платформе. Снимают пломбы, раскатывают двери. Полутуша — это просто половина коровы, распиленной вдоль хребта. Ты весел, бодр, полон идей и мечтаний. Например, о том, как поедешь в Питер и будешь деньги тратить не считая. Ты берешь в руки тяжелый длинный крюк, цепляешь полутушу и пытаешься вырвать ее — примерзшую — из вагона, а она не поддается. Рывок, рывок — попробуем вдвоем, двумя крюками. Наконец она падает на платформу. А нельзя, чтобы падала, платформа грязная. Подходит мастер и материт тебя на чем свет стоит. Но мастер понимает, что стопятидесятикилограммовую тушу на руках не дотащить до транспортера, и он — коварный — посыпает платформу солью. По соли туша не едет, платформу нужно, наоборот, салом смазать, чтобы ехала. И ты эту соль смахиваешь с платформы под колеса. Туша плюхается на бетон. Ее надо приподнять, подвесить на крюк и толкать до поворота. Там резко и точно перецепить, чтобы она вместе с крюком перескочила на другой транспортер — автоматический, который уже сам поедет на второй этаж в холодильную камеру. Ты поднимаешься вслед за тушей по лестнице и руками толкаешь ее в угол камеры. На улице теплая летняя ночь, в камере — минус 18. Халат, насквозь пропитанный жиром, мгновенно встает колом. Пар изо рта. Но холода ты не чувствуешь.
Самый трудный момент — это переход с ручного транспортера на автоматический, при этом туша может сорваться и упасть, и тогда эту громаду нужно будет снова поднять и подвесить на крюк. Сто пятьдесят килограммов человек в одиночку поднять не может. Сначала — часов примерно до трех — работа в охотку: тяжело, но сносно, а потом начинаются глюки. Смотришь на туши, висящие на крюках, а видишь повешенных. Один, второй, третий — и дальше, дальше в бесконечную перспективу. Они чуть покачиваются. Нужно тряхнуть головой, крепко зажмуриться, тогда морок спадает. Но потом возвращается. Подвешенная полутуша в тусклом освещении становится мадонной с младенцем. Что общего между мадонной и коровьей полутушей? То же, что между сгустком черных строк посередине белой страницы и человеком, — вертикаль, вертикаль, доходящая до… Галлюцинации становятся все навязчивее. С ними трудно бороться. В углу вагона навалены куски сала. Их невозможно отличить от мягких игрушек: вот медведь плюшевый белый — нужно подойти, взять кусок в руки, поднести к глазам, тогда отпускает. Нет, это просто сало. Здесь не может быть плюшевых медведей. Как не может, если ты их видишь? Понемногу светает. Приходят работяги. Матерят тебя и твоих бледных от усталости товарищей: “Что ж вы только полвагона разгрузили? Кто за вас доделывать будет? Мать вашу…” Ты двигаешься как сомнамбула. Сил нет. Их совсем нет. Это не метафора. Ты доходишь до ручки. Вырвали полутушу. На транспортер. Погнали до угла. Перетолкнули на другой транспортер. Подняли. В холодильник. Отогнали в угол. Спустились. Вырвали полутушу… Уже совсем светло. Глюков вроде бы нет. Еще одна. Еще. Еще. Все. Отмучились. Пересилили. Теперь нужно доехать до дома и упасть на постель. Но ты засыпаешь в метро, и поезд тебя увозит черт-те куда.
50 рублей — это много.
64
Пришло время заканчивать мою богадельню. Последние полгода я почти ничего не делал. Переживал очень по поводу своей несчастной любви. Стихи писал кубометрами. Очень хорошие, не хуже “Облака в штатах” и на ту же тему: “Я выхожу замуж”. Да ведь она и так замужем. Где они, эти стихи? Да хер с ними.
Госы — государственные экзамены, последние, которые я сдавал в своей жизни. Их было два — по математике и по научному коммунизму. На мехмате был замечательный обычай. Билеты по госам разыгрывали заранее, и, приходя на экзамен, ты уже знал, какой билет тебе достанется. Секретарь комиссии тихонечко спрашивает: “Какой билет?” Ты одними губами отвечаешь. Она аккуратно так приподнимает билеты один за другим, находит нужный и показывает. Ты его, родной, берешь. И громко объявляешь. Все делают вид, что ничего не замечают. Делалось это по понятным причинам — чтобы двоек не было. Двойка на госе — это всем жуткая головная боль. А так все вроде хорошо. Я был настолько занят своими неотложными делами, что даже на розыгрыш билетов прийти не удосужился — за меня Шура тянул.
На математике знать билет еще не все, потом тебя по всему огромному курсу серьезно погоняют. А вот научный коммунизм… У нас в группе учился немец Вернер Хоффман из ГДР. Очень толковый парень — из лучших в группе. Но он же был парторгом немецкого землячества — то бишь немцев университетских — они все состояли членами СЕПГ (Социалистическая единая партия Германии — если кто вдруг забыл), других на мехмат не посылали. Такие немцы строгие. И вот наш прямоугольный как шпала Вернер заявил, что он билет разыгрывать отказывается, а будет учить и сдавать весь курс. Ему чутко так объяснили: ты-то учи, это твое дело, но билет, будь добр, тяни заранее, как все, и на экзамене его отвечай. Ведь если один идиот откажется, так что же, всем, что ли, в этот непроходимый бред погружаться с головой?
В общем, обломали его. И поступил он совершенно бесчестно, пошел на поводу у растленного советского студенчества.
А если бы отказался? Разговор происходил в аудитории на 14-м этаже. Этажи в ГЗ метров по 4 — 5 (не считая первого, который метров 10), значит, аудитория находится метрах в 80 над землей. Внизу — гостеприимный мрамор. Взяли бы юного Вернера добрые люди, заломили руки за спину, добавили коленом по челюсти, чтобы особо не вякал, распахнули окно пошире… Девушки бы потупились. Кто-то уронил бы скупую слезу. Но никто даже из самых жалобных не возвысил бы голос в защиту нарушителя конвенции. Все понимали — такой грех карается только смертью. Потому что если он мертв, то на экзамен точно не придет и чужого билета не вытащит. А ничто другое этого не гарантирует.
И отправился бы бедный Вернер в короткий полет, и обнял мраморные плиты, и погиб во славу научного коммунизма. И никто никогда не узнал бы, как окончил свой путь последний подлинный ленинец. “Орленок, орленок, тряхни опереньем”. “Эх, коротки крылышки!” “Мы жертвою пали в борьбе роковой”. Короче — вечная память.
А я встретил Олёну, и у нее оказался тот же билет, что и у меня, — она училась в другой группе и экзамен уже сдала. И она отдала мне свои научно-коммунистические шпоры. Первый вопрос я не помню, а второй был — речь Л. И. Брежнева на каком-то съезде комсомола. Шпоры-то я забрал, но даже заглянуть в них не удосужился — впервые увидел их на экзамене. Кое-как списал. Но отвечал не очень уверенно — попросту взгляд не мог оторвать от листочка. И тогда мне задали коварный дополнительный вопрос: “Скажите, а как относится итальянская коммунистическая партия к помощи Советского Союза братскому Афганистану?” Ответ я знал, поскольку аккурат накануне экзамена весьма внимательно слушал “Голос Америки”, где подробно комментировали речь итальянского генсека Энрико Берлингуэра. Ну что ж, думаю, спрашиваешь — получи: “Осуждает, — говорю, — итальянская компартия нашу братскую помощь и жестко критикует. Называет агрессией против суверенной страны”. И думаю: “Что будет?” А экзаменатор кивает: “Правильно”. И ставит мне “хор”. Так и получилось, что вся моя подготовка к государственному экзамену по научному коммунизму свелась к прослушиванию “Голоса Америки”.
Математику я сдал хорошо. Но тоже без чудес не обошлось. Гос мы сдавали именно по математике — то есть нужно было припомнить чуть ли не все дисциплины, которые нам читали на трех первых курсах, а это довольно много. Я собрал книги и поехал домой, к родителям. И там, вместо того чтобы валять дурака, очень внимательно все билеты проштудировал. Времени было на это две недели. И кажется, никогда я так интенсивно не занимался. Мне было интересно и несколько странно, поскольку те проблемы, с которыми я сталкивался, когда приходилось эти курсы сдавать, теперь почему-то решались сами собой, и все выстраивалось в очень красивую, строгую схему. Я тогда подумал, вот если бы я учился на мехмате не пять лет, а семь и все экзамены сдавал на последнем курсе — так же как, например, Михаил Булгаков в своем меде, я был бы, наверно, чуть ли не круглый отличник. Что-то такое перещелкнуло к пятому курсу. Может, голова выросла — в смысле увеличилась в размерах. Голова-то долго растет, лет до 20. А может, мозги перестроились — в смысле нейронные сети. Они ведь весьма подвижная, адаптивная структура.
