том, чего я с тобой не успела. Ничего не успела то есть.
Так хотела куда-то с тобой поехать, выйти у воды и смотреть на твою спину и немного в профиль – если обернешься. Еще хотела положить тебе голову на плечо, чтобы удобно было поцеловать в шею.
А чего еще? Смеяться?
Мы много смеялись, когда виделись.
Все еще помню твой запах. Скажи, как мне его забыть, если я пользуюсь твоими духами?
Ты сказала: это смелый запах, тебе не привыкать.
Но нет во мне смелости. Никак не привыкну.
Ужасно хочется тебе позвонить.
Кричать, просить, петь, умолять, лишь бы ты не стояла несгибаемой, непробиваемой стеной, не отгораживалась молчанием, не была отдельно.
Люди, львы, орлы и куропатки зажмурились от яркой вспышки моего упрямства и снова погрязли во тьме.
Холодно, холодно, холодно.
Страшно, страшно.
Еще я очень на тебя зла.
Как тебе удается так долго молчать, что же ты за человек такой – стальная балка, крепкий орешек, железный дровосек.
Туманная связь неясной этиологии, невнятные сигналы, слабый пульс надежды; ты вообще понимаешь, сколько лет прошло?
Так хочется орать на тебя, чтобы ты хоть что-нибудь поняла, но этим, наверное, ничего не добиться.
А чем?
Я подбираю и подбираю пароли, как будто внутри тебя что-то, что мне принадлежит, и я должна до этого добраться. Где-то там в горле ждут слова, и они мои, и я хочу их забрать, хочу услышать. Но тут такая штука: а если их нет?
Как было бы грустно узнать, что все эти годы я говорила сама с собой.
Но, кажется, так и было.
Я не понимаю: любишь ли ты меня? Ненавидишь?
А вот тот поцелуй – он что-нибудь значил?
А то объятие?
А твоя ладонь, которую ты положила мне на грудь, чтобы… чтобы что? Услышать сердце? Я плохо помню, была пьяна.
Это так в твоем стиле.
Обнять – и разойтись.
Поцеловать – и не отвечать на сообщения.
Скала, лед, мороз.
Отчаяние и усталость – вот что я чувствую.
Чего я хочу от тебя?
Жажды.
Тепла.
Прикосновения.
И тебе, наверное, кажется, что обладать тобой, но бог с тобой – разве можно этого желать по-настоящему, когда в мире так много интересных вещей.
Мне нужны общие с тобой воспоминания.
Чтобы тут, здесь и там, острой иглой в сердце входило вечное «здесь мы с ней» – с тобой то есть.
Этого так мало, а я хочу целую карту – города, моря, вселенные.
Если я правильно понимаю правила игры, ты снова сделаешь вид, что здесь ничего не написано.
Это так.
37. Злость
Всю неделю Ян был сам не свой. Волчком ворочался на диване в гостиной, просыпался ночью в холодном поту и нахлобучивал на голову подушку, чтобы не слышать ни единого звука. Днем гулял с девочками в парке, пытался отвлечься, но вместо этого только падал – все глубже и глубже засасывало его отчаяние. Осунувшийся, злой и небритый, он походил на начинающего алкаша, и в конце концов Марьяна поняла, что придется брать дело в свои руки, иначе однажды утром девочки найдут его висящем на крюке для лампочки в гараже.
– Послушай, Ян, – начала она, после того как дети ушли спать. – Давай-ка возвращайся в постель, и мы придумаем «план Б» на случай, если все решится не в твою пользу.
– Что ты имеешь в виду?
– Что я имею в виду?
– Да, это я и спросил.
– Я имею в виду, что мы должны сейчас придумать, что делать в случае, если завтра тебя высылают из университета нахуй и больше никогда не берут в этой стране преподавать.
– Ох, боже.
– Не стони. Ты должен взять себя в руки и все продумать. Я бы не хотела, чтобы девочки сейчас бросали школу.
Ян взял свою подушку, как маленький мальчик, которого наказали за поведение, и уныло побрел за Марьяной в спальню.
– Может быть, все наладится, – сказал он сам себе, кутаясь в одеяло.
– Может быть, – сказала Марьяна, обнимая его как ребенка, а не любовника. – А может быть, и нет. И ты должен взять ответственность за это.
Должен, должен – Ян пугался этого бесконечного «должен» и никак не мог понять, почему его жизнь – комфортная, уверенная, спокойная – вдруг превратилась в это. Разве он не мог завести любовницу не из университета? И сам себе отвечал – не мог. И разве он виноват, что Мара так долго мучила его? И разве его вина, что Мэй сама этого хотела?
Уверившись в своей полной невиновности, Ян заснул – впервые за несколько дней спокойным и ровным сном.
И снилось ему, как он приезжает в дом своего детства, как его мать – женщина, не питавшая склонности к нежности, обнимает его и говорит: наконец-то ты пришел. Мы тебя ждали. И они его ждали – стол накрыт, дом расколдован, никакой Кати на горизонте, только синяя полоса неба, утопающего в море. Откуда там море, Ян не знал, разбрызгиватель шумел где-то в глубине двора и как-то проник в сон. Мать налила ему суп – рассольник, как он любил, положила толстый ломоть хлеба, как будто топором вырубила.
– Ешь, сынок, – сказала она. – Мне нравится смотреть, как ты ешь.
И он ел, а отец ушел на рыбалку, поднял руку у самой двери и отдал честь. Ян знал, что он не вернется, что там, на берегу, будет шумно, неспокойно синее море, что с чавкающим звуком на сушу будут выползать скользкие водоросли, и отец наступит на них ногой, чтобы их подчинить. И на мгновение все уляжется, он выгонит свою лодку на мель – откуда у отца лодка? Он всегда рыбачил на кромке мелкого озера в парке, что ему там попадалось, пока собаки не выйдут на моцион и не нарушат лаем его покой? Мелкая рыбешка, скудный улов: ротаны, плотва, – кошкам, и только, – и волна подхватит его, подкинет и опрокинет вниз – в желтую взвесь песка, откуда уже не вернуться.
И Ян вскочил, опрокинул тарелку с супом, велел матери спрятаться в сети – какие еще сети? Не зря, что ли, он читал девочкам на ночь сказку «о рыбаке и рыбке», чего только нет в его голове – а сам рванул на берег. А там тишина и спокойствие, солнце жарит, ноги горят от песка. К нему подходит Мэй, она загорала топлес, у нее в руке стакан, в котором что-то намешано – он видит
