Пока шли в гондолу, Лоренцо и Чезаре следовали за Александрою в двух шагах, точно конвойные за преступницей, и она понимала, что они стерегут каждое ее движение. Можно было предположить, что и в гондоле, которая уже терпеливо качалась среди сотен других, ждущих своих хозяев после театрального разъезда, они сядут обочь, не сводя с узницы пристальных, немигающих глаз, однако под навес с нею забрался только Лоренцо, ну а Чезаре сел на носу, лицом к гондольеру, и о чем-то быстро, приглушенно заговорил с ним, так что Александра не могла разобрать ни единого слова.
«Может, сговариваются, в каком канале ловчее будет сбросить меня в воду», – угрюмо подумала Александра, и у нее даже слезы навернулись на глаза: до того жалко сделалось своей пропадающей жизни, отныне подчиненной лишь одной цели: затащить под венец мужчину, который ее обесчестил. И это она, Александра Казаринова, руки которой добивались все самые завидные женихи от Москвы до Петербурга! Она тихонько всхлипнула – и затаилась, ощутив на своем оголенном плече тяжелую, горячую мужскую руку.
– О чем вы? – спросил Лоренцо.
Здесь, в тесном уюте гондолы, голос его звучал негромко, интимно, вроде бы даже участливо… или это показалось Александре? Вот бы сейчас сказать ему правду: «О вас!» – и посмотреть, какое у него сделается лицо.
А какое уж оно такое сделается? Скучающе-самодовольное, надо полагать. Ведь он наверняка прекрасно знает, какое производит впечатление на женщин. И если Александра (или Лючия, какая разница!) сегодня вступила из-за него в драку, будто какая-нибудь простолюдинка, то уж, верно, и плакать она должна из-за него, он небось в этом не сомневается.
Но это была не драка, а бегство. Жаль… право, жаль, что Александра, толкнув «негритянскую королеву», не наградила ее еще парочкой полновесных оплеух за несказанную наглость!
Впрочем, наверное, у нее есть основания для этой наглости. Наверное, она так разошлась, потому что не могла оставить Лоренцо другой – с его надменным и враз проникающим в самое сердце взглядом, с его тяжелыми, обжигающими поцелуями… И что, в ее объятиях он тоже стонал так же коротко, мучительно, блаженно, как и вчера, когда окунул свою плоть во влажное лоно Александры?..
Сладкая, пугающая истома вдруг прошла по ее телу, и Александра, как ожог, ощутила руки Лоренцо на своей груди: он накрыл нежные полукружья ладонями и осторожно водил по ним, да так легонько, что лишь нежнейшая кожа сосков чувствовала эти жгучие прикосновения.
– Хочу тебя, – негромко, глухо выговорил Лоренцо, и Александра вмиг потеряла разум и волю от звука его голоса. Вся потянулась к его губам, к его телу… он негромко, чувственно рассмеялся, когда груди ее налились и отвердели под его пальцами, а жаждущие, полураскрытые губы оказались совсем близко, но Александра от этого смеха отрезвела столь же мгновенно, как и опьянела.
Ох, да что это… что это с нею? Да ведь скоро она сама начнет умолять его о мгновениях ласки, а коли так… коли так, ей никогда не исполнить своего замысла. Общеизвестно: мужчины никогда не женятся на слишком пылких женщинах. В супруге главное прежде всего целомудрие, достоинство; муж должен умолять ее о близости, а она – неохотно снисходить к его исступлению. А ведь Александра сама начнет сейчас исступленно срывать с него одежды – здесь, в сырой, тесной каютке гондолы, которая будет резко раскачиваться в такт их бешеным движениям, и гондольер с Чезаре, конечно, все сразу поймут и, едва удерживая равновесие, будут обмениваться понимающими издевательскими улыбочками, едва различимыми при зыбком лунном свете…
Она отпрянула так резко, что Лоренцо едва удержался, чтобы не упасть ничком, и вместо того, чтобы прильнуть к губам Александры, звонко клюнул ее в плечо.
Этого ей только и не хватало, чтобы обрести душевное равновесие, – рассмеяться! Конечно, она сдержала смех, потому что он мог оказаться губительным для самолюбия Лоренцо, а прорвавшееся хихиканье ей весьма удачно удалось утопить в испуганном возгласе:
– Что вы делаете, сударь! При посторонних?!
– Чезаре мне не посторонний, – огрызнулся Лоренцо, с подозрением вглядываясь в лицо Александры: похоже, до него все-таки долетел ее злополучный смешок!
– А гондольер? – добавив испуга в голос, настаивала Александра. – Потом пойдут слухи…
– Что?! – откровенно изумился Лоренцо. – Kакие слухи? Да гондольер никогда и никому не выдает своих тайн! Он вообще ничего не видит, не слышит, ничего не замечает, даже если пылкая парочка коротает у него под носом розовый вечер или голубую ночь. Муж, любовник, отец может пристать к нему с ножом или кошельком, но без успеха. Баркайоло еще никого не выдал и не предал! Да что это я?.. – осекся вдруг Лоренцо. – Кому я объясняю все это? Вы ведь и сами прекрасно все знаете и не раз небось коротали в гондоле «розовый вечер» или «голубую ночь», – с издевкой передразнил он сам себя, – слушая песни баркайоло.
«Я никогда, ни с кем…» – хотела было выкрикнуть Александра, но прикусила губу: бесполезно же пускаться в объяснения, которые никто не хочет слышать! Но главное, что заставило ее промолчать, было другое: баркайоло, словно отвечая Лоренцо, вдруг… запел!
Ровесник солнца, древний бог летучий,Лежит на всем вокруг твоя печать,Тебе дано губить и воскрешать,Верша над миром свой полет могучий.
Простая мелодия разлилась над тихим зеркалом вод, и Александра вдруг утонула в море ласкающих звуков. Это была странная жалоба без печали, в ней слышалось что-то невероятное и трогательное до слез. Прекрасны были стихи, и Александра с изумлением узнала сонет Торквато Тассо – один из наиболее любимых ее учителем музыки:
Мне тайный пламень сердца не помог,Все кончено, и не поправить дела:В отчаянье, не знающем предела,Мечтаю смерти преступить порог.
Александра чуть усмехнулась: вторая строфа оказалась из другого сонета! Но это было неважно, совершенно неважно, как, впрочем, и незамысловатая мелодия, среднее между хоралом и речитативом. Главное здесь было – дух пения, а он был обворожителен!
Баркайоло черпал воду своим длинным веслом, и чудилось, звуки стекают в черную сонную волну вместе с серебряными брызгами воды и лунного света. Гондола медленно и ровно скользила вдоль мрачных каменных палат, горделиво, сурово, молча глядевших из мрака. Чудилось, она везет некую тайну. Волны звуков вздымались вокруг, бились кругом – чудилось, поет вся ночь, и набережные, и увитый плющом мостик, прогнувшийся над каналом, и старое дерево, которое клонило свои ветви к сырой глубине, – все это было серебристо-голубое, призрачное. И голос… серебристый, невесомый голос… словно и не человеческий даже. Да полно – не тени ли это поют, не призрак ли и гондола, бесшумно скользящая по каналу? И самые эти воды – не воды ли смерти, забвения? Безлюдье и лунный свет внушали покой, какого не бывает в жизни. Все напоминало давний, забытый сон.
У женщины, которая плыла в гондоле, стиснув руки на груди, так колотилось сердце, что больно было дышать.
Гондола медленно коснулась мраморных ступеней.
Чезаре летучей мышью метнулся на них, исчез во тьме, но когда из гондолы вышел Лоренцо и подал руку Александре, узкий лунный луч пролетел меж ними и вонзился в открытые двери дворца, будто стрела судьбы, воле которой они должны были следовать неуклонно.
***
Почему-то он не поцеловал ее сразу, едва они ступили на террасу, а взял за руку и повлек во дворец. Александра была так напряжена, что вся душа дрожала, как туго натянутая струна, и ей чудились вокруг некие отрывистые мелодические звуки, словно струна души издавала их в нетерпении, даже не ожидая, когда ее коснутся пальцы музыканта… а может быть, дворец был еще полон эхом песни баркайоло. Но та или другая музыка зазвучала стократ громче, когда Лоренцо вдруг остановился так резко, что Александра налетела на него – и больше уже не отстранялась: не могла.
Он прижал ее к себе так, что удары его сердца, чудилось, пронизывали насквозь ее стройное тело и отдавались в его же ладонях, прижатых к ее спине. Александра запрокинула голову – и губы их сошлись: твердые, четко вырезанные – и мягкие, нежные, сложились вместе, будто частички некоей чувственной головоломки, и это простое прикосновение словно бы ошеломило и мужчину, и женщину… они только и могли, что просто стоять, прижимаясь друг к другу телами и губами. Весь жар их сердец бился сейчас в этих сомкнутых и сомкнувшихся губах, и Александре вдруг стало страшно – страшно той силы, которая подчинила ее себе, не оставив места рассудку.
– Что это? Что?.. – выдохнула она в последнем приступе осторожности, и язык Лоренцо с силой проник в ее приоткрывшийся рот, словно только того и ждал, а губы Александры впились в него… словно только того и ждали!
Так оно и было, и поцелуй их вмиг сделался столь грубо-страстным, словно оба мстили друг другу за эти несколько мгновений искусительной неподвижности. Борьба в раскаленных глубинах их сцепившихся ртов напоминала схватку двух змей, которые то сплетались, то расплетались, не понимая, сражаются на жизнь или на смерть. Слабые стоны огласили тьму, но скоро поцелуй сделался мучительным, ибо лишь усиливал страдания двух охваченных желанием тел, не принося облегчения.
