Потурецкий с энтузиазмом отнесся к моей инициативе, но решил не обсуждать ее в комитете, кажется, он не вполне доверял всем его членам или хотел поставить их перед свершившимся фактом, во всяком случае, это он предложил, не ожидая окончания войны, приступить к созданию «высших, социалистических форм жизни».
— Я считаю, — объяснял он, — что и партизанский отряд, который мы создали, представляет собой такую высшую форму, его бойцы образуют, как бы это сказать, вооруженный орден, военную социалистическую коммуну. А что, если уже сейчас попробовать объединять людей в гражданские коммуны? В добровольные производственные и жилищные кооперативы? В городе и в деревне. Существует экономическая необходимость создания таких объединений, сегодня один человек сам по себе ничего не значит, и сознание этого бытует в умах общественности. Я так считаю. Это — идея.
Потурецкий обладал особой способностью видеть черты будущего в настоящем, говорить о них так, будто они уже существуют, и, когда в тот раз он начал рассказывать о коммунах, мне временами казалось, что они уже созданы и что он отчитывается о их деятельности.
— Это прекрасно, — говорил он. — У нас есть слесарная мастерская, как при Варынском и «Пролетариате»,[25] сапожная, швейная, переплетная мастерские, прачечная, столовая. Ванда занимается женщинами, Маня — детьми, у нас есть собственные школы и ясли. Люди стали тверже, спокойнее, у них появилось чувство локтя. И в деревне тоже. Мы утверждаем, что самое главное — это люди, что начинать надо с них, а не только с изменений общественно-экономических отношений во всем государстве. Только…
Он внезапно помрачнел, вспомнив, что программой партии такие действия не предусмотрены. Мы сидели в пивнушке (Вацлав считал, что это самое безопасное место), потягивая из рюмок, причем не только для вида. В зале не было ни одного свободного места, на эстраде громко играл оркестр, подвыпившие посетители не обращали внимания на двух сидевших у окна мужчин. Потурецкий с грустью смотрел на веселую, развлекающуюся, занятую своими делами толпу, равнодушную к судьбам мира, — мира, который он хотел спасти. Им овладела усталость. Я рассказал ему, что «мои», когда напоминаешь им, что они добровольно отмежевались от огромного большинства пассивных людей, когда подчеркиваешь, что по численности мы составляем абсолютное меньшинство, смеются над моими замечаниями. Он понял и попросил познакомить его с моими людьми.
— А с коммуной решай сам, на свой страх и риск. Боюсь, что комитет меня в этом деле не поддержит.
В то время он снимал комнату в районе, где большую часть домов занимали немцы. Хозяином квартиры являлся некий Стефаник, кажется, Константин Стефаник, украинец, но не связанный с националистами. Потурецкий говорил, что знает его с 1939 года и ручается за него. Именно в эту квартиру я и привел в два приема моих людей, оба раза под видом дружеской встречи или выпивки вскладчину, которая, кстати, действительно состоялась. Шел декабрь 1942 года. Топить было нечем, поэтому в квартире царил холод, мы сидели в пальто, а Вацлав — в длинном кучерском кожухе. Он носил тогда бороду, отпустил усы, и в этом кожухе был похож на разбойника из сказки. Темные очки в позолоченной оправе все время спадали на пос. Он то и дело потирал свои покрасневшие, отмороженные руки. Три моих товарища с шумом ворвались в комнату, выложили на стол хлеб, масло, кровяную колбасу, самогон, крепко пожали Вацлаву руку, но уже спустя минуту притихли, их смущал доброжелательный, внимательный взгляд хозяина, и, лишь немного выпив, они снова почувствовали себя непринужденно. Они не знали, какой пост он занимает в организации, я сказал им только, что мы идем к человеку, который знает намного больше, чем я. Они уставились на него, словно желая определить по его внешности, правда ли это. Первый тост поднял Потурецкий. Я хорошо помню, не за партию, не за борьбу, а за счастье всех нас. Мы выпили, настроение у всех улучшилось, хозяин тем временем вынул из шкафа деревенскую, уже порезанную, пахнущую чесноком и можжевеловым дымом колбасу и, угостив нас ею, вышел, как он сказал, за углем.
Мы остались на какое-то время одни. Напряженность исчезла, люди, жуя колбасу, расхаживали по комнате, а когда Вацлав вернулся с ведерком угля и охапкой дров, они буквально вырвали их у него из рук, растопили печь, сняли пальто и, последовав его примеру, уселись на полу перед распахнутой дверцей печи, любуясь отблесками огня и наслаждаясь исходящим от него теплом.
— Как жизнь, товарищи? — спросил Вацлав.
Он имел в виду жилищные условия, но они восприняли вопрос более серьезно, чуть ли не как упрек в том, что они жили до сих пор как жилось. Ничего нового для себя в их рассказе я не услышал, но уже сам факт, что они поделились с чужим человеком своими переживаниями, облегчил нам дальнейшую беседу, по их высказываниям чувствовалось, что они говорят об общих делах, а не только о своих собственных. Потурецкий их перебивал. Когда кто-нибудь из них рассказывал о своей личной трагедии, Потурецкий тотчас же вспоминал аналогичные истории из жизни других людей, его отступления придавали рассказам более общий смысл. Он избегал пафоса, приводил известные каждому факты, умело увязывая их с конкретной ситуацией. В результате, наверное, все поняли, что их дела не являются чем-то исключительным, что существуют и определенные общие проблемы.
— Могло быть иначе, мы не должны были проиграть войну, — говорил он. — Нам могла бы помочь Красная Армия, но наши паны из страха перед социализмом отказались от ее помощи. Мы могли вместе с ней одним ударом покончить с фашизмом раз и навсегда. Теперь, к счастью, судьба родины будет решаться такими, как мы…
— Расскажите что-нибудь об этой партии, — попросил один из моих парней. — Но только так, чтобы понятно. А то разное говорят. Не знаешь, кому и верить.
Тогда он начал рассказывать, откуда появились в Польше коммунистические идеи, о деятельности и борьбе польских коммунистов в прошлом и, наконец, о сегодняшнем дне, стараясь укрепить в них чувство гордости тем, что они являются рабочими. Он утверждал, что «паны боятся рабочих и их друзей, не хотят терять фабрик, банков, имений, готовы даже пойти на убийство, лишь бы удержать то, чем владеют». И рассказал о покушении на него. Пример был удачным. Они успели полюбить его, и он умело использовал их чувства.
— Вы не боитесь, что и на вас они готовы поднять руку?
Если бы даже и боялись, то ни за что б не признались, но они не боялись, наоборот — чувствовали свою силу. Каждый мужчина испытывает потребность чувствовать себя сильным. Потурецкий много рассказывал о программе партии, а когда мы спохватились, был уже комендантский час. Вацлав стащил матрацы с кровати, положил их поперек комнаты, и, накрывшись пальто, мы спали впятером, тесно прижавшись друг к другу. Рано утром Стефаник принес большой кувшин ячменного кофе с молоком и хлеб…
Письмо моего отца
Вернувшись из Крыницы, я нашел в почтовом ящике твое последнее письмо, в котором ты упоминаешь о деле Кромера. Не буду отвечать на твои оскорбительные выпады и отвергаю твои глупые домыслы и оценки. Ты еще слишком молод, чтобы судить о ком-либо. Жаль, что твоя научная работа вместо того, чтобы сблизить, снова отдаляет нас друг от друга. Яна Доброго столько раз расспрашивали об этом, что он, пожалуй, и запутался, когда говорил правду, а Кжижаковский, как ты сам пишешь, молчит как могила. Так от чьего же имени ты выдвигаешь свои обвинения? Кого ты имеешь в виду? Тех, кто уже давно лежит в земле? Оставь в покое мертвых и живых. Да и мне не морочь больше голову.
Отец
Интервью с Яном Грыгером
(пленка, 18, голубая наклейка)
— Можно начинать? Начинаем. Я беседую с Яном Грыгером, шестидесяти лет.
— Пятьдесят восемь.
— Пятидесяти восьми лет, пенсионером, проживающим в Кракове, улица 5 декабря, дом номер 12. Пан Грыгер, чем объяснить, что до сих пор вами не заинтересовался никто из занимающихся периодом оккупации?
— Не знаю.
— Вы числитесь в списках старейших членов ППР в воеводском комитете ПОРП, неужели вас ни разу не вызывали, чтобы обстоятельно побеседовать?
— Нет.
— Я нашел вас довольно быстро, хотя опасался, что вы носите другую фамилию. По утверждению Тадеуша Кромера, вы жили во время войны под теперешней фамилией, но эта фамилия ведь вымышленная.
— Я привык к ней.
— А можно узнать вашу настоящую фамилию?
— Конечно, Ян Сташевский.
— Сташевский? Родственник генерала Сташевского?
— Двоюродный брат.
— Так это он помог вам установить контакт с Потурецким?
— Косвенно. Я был кадровым офицером. Как и он, в звании поручика служил в саперных частях.
— Понятно. А Потурецкому как раз был нужен такой специалист.
