— Ведь я немного знаком с нею… с этою латынью, — сказал Людвиг.
— Да, но не настолько, чтоб сделать верный перевод, — возразила сестра.
— Но если я постараюсь, то думаю, что достигну и этого.
— Я не сомневаюсь, но не хотела бы тебя утруждать неприятной работой; а потому не будем больше говорить об этом. Мне просто пришла в голову фантазия, каприз, — и я сумею отделаться от этого.
Разговор тем и кончился; прошла неделя, и девушка была глубоко убеждена, что брат забыл о нем, но вскоре Людвиг принес ей толстую тетрадь.
— Что это такое?
— Перевод первой книги Овидия, который я сделал как умел. Может быть ты не найдешь в нем изящества, но, как мне кажется, я не извратил истинного смысла текста, и перевод может дать тебе о нем полное представление.
Сестра прочла перевод и затем сообщила брату, какое удовольствие доставило ей чтение, из которого она узнала мнение древних о божестве, о сотворении мира и о четырех веках. Особенно хвалила она описание золотого века и потопа, причем заметила брату, что конечно сумеет воздержаться от желания познакомиться таким же путем с продолжением этого прекрасного произведения. Но Людвиг уже не нуждался в дальнейших понуканиях. Не предупредив ее, он принялся снова за работу, и через несколько дней принес ей перевод второй книги.
— Сомневаюсь, — сказала сестра Людвигу, прочитав новый перевод, — чтобы Виргилий мог стать наряду с Овидием даже в своих Эклогах, хотя их и превозносят.
Замечание сестры послужило косвенным намеком Людвигу, который не замедлил доставить ей возможность ознакомиться также с прекрасным произведением Виргилия.
Не скажу, чтобы отец не участвовал в замысле дочери, но несомненно то, что благодаря этой невинной хитрости Людвиг Мейоротто постепенно дошел до вполне сознательного понимания классиков. Они внушали юноше отвращение пока он машинально перелистывал их по обязанности школьника, — те же классики увлекли его поэтическими красотами, когда он стал вникать в их смысл, побуждаемый братскою любовью.
Дальнейшие хитрости оказались уже безусловно излишними: Людвиг был совершенно увлечен своими занятиями, к которым его прежде считали совершенно неспособным.
Людвиг Мейоротто сделался одним из самых замечательных ученых Германии. В числе других произведений он написал «Картину нравов и социальной жизни римлян», — сочинение, доказывающее, какими глубокими знаниями обладал Мейоротто, возбуждавший в детстве так много тревожных опасений в отце.
Приблизительно в то же самое время, в маленькой деревне другой германской провинции жил мальчик, которого звали Франц Иосиф Галль. Отец его был купцом и предназначал сына к торговой деятельности, мать же хотела, чтобы Франц поступил в духовное звание. В ожидании разрешения этого вопроса, или лучше сказать в ожидании пока ребенок достигнет того возраста, когда можно начать воспитание, соответствующее его будущему призванию, Франц проводил время то помогая отцу в лавке, то играя с братьями и сестрами, то посещая школу, в которой преподавание было однако далеко не блестящим. Не имея понятия о существовании естественных наук, маленький Франц, одаренный наблюдательностью, сделал уже несколько собственных выводов относительно нравов насекомых, прозябания растений и атмосферических явлений, а между тем, не смотря на это преждевременное развитие ума, он считался одним из плохих учеников в школе.
Франц отвечал довольно хорошо на уроках только тогда, когда он мог отвечать на вопросы собственными словами; он справлялся с задаваемыми письменными работами, но не смотря на все усилия изощрить свою память, он не мог добиться того, чтобы быть в состоянии передать слово в слово хотя бы самый маленький рассказ; но так как упражнения памяти, зубреж, составлял главное дело в школьном учении, то Франц получал обыкновенно плохие отметки.
Ребенок инстинктивно чувствовал свое превосходство над теми, которые имели первенство только благодаря своей счастливой памяти; сам же он чувствовал расположение к занятиям, а потому очень страдал, замечая, что все усилия его тщетны.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Когда, в ожидании своей очереди, он дрожал на школьной скамье, уверенный, что собьется на первой же фразе, или когда он уже выдерживал самую пытку, которою обязан был своей плохой памяти, — я предоставляю вам судить, с какой завистью и досадой смотрел мальчик на тех счастливых попугаев, которые пересказывали наизусть, не пропуская ни одного слова, целые страницы, хотя и не понимали их содержания.
Однажды, когда по обыкновению бедняжка запутался на первой же фразе и был наказан учителем, случилось, что отвечавшие вслед за ним пять или шесть учеников не сделали ни малейшего пропуска.
Учитель не упустил случая сделать сравнение между этими примерными учениками и мнимым лентяем. Так как все ученики сидели на одной скамье, то Франц, поставленный на колени, в углу класса, мог сразу окинуть их всех одним взглядом, и взгляд этот, казалось, говорил: «Почему это вы выучиваете так легко уроки, тогда как я не могу запомнить ни одной фразы?»
Не находя ответа на этот вопрос и продолжая рассматривать своих счастливых соперников, мальчик заметил, что у всех этих привилегированных учеников были большие выпуклые глаза.
Пораженный странностью этого явления, он приписал его простой случайности, но, взглянув машинально в другую сторону, он заметил ту же особенность еще у одного ученика, также обладавшего превосходною памятью. Вслед затем он заметил, что у соседа этого последнего, всегда плохо аттестуемого за изустный ответ, глаза значительно вдавались внутрь. Исходя из этого двойного наблюдения, он осмотрел всех своих товарищей и нашел возможность вывести общее заключение, что глаза выпуклые были у всех тех, которые знали всегда свои уроки, а все те, у которых глаза вдавались внутрь, отличались плохою памятью. Наконец маленький наблюдатель обратил свои исследования на себя самого, и в подтверждение своего наивного вывода нашел, что у него глаза принадлежат к последней категории, т. е. впалые. Возвратясь домой, он имел еще случай проверить свои наблюдения на братьях и сестрах, которые не ходили в школу.
Это сделалось предметом глубоких размышлений юного наблюдателя. Окончательно проверив свои наблюдения, Франц перестал заниматься ими, за исключением тех случаев, когда представлялась возможность применить их к какому-нибудь новому субъекту. Наконец наступило время, что он стал уже пренебрегать проверкою своего наблюдения, до такой степени он убедился в его правильности.
То же самое часто бывает и со всеми нами; так например, мы почти не замечаем тех феноменальных явлений природы, которые постоянно совершаются перед нашими глазами.
Франц Иосиф Галль впоследствии сам сознавался, что в этом простом наблюдении, сделанном в детстве, крылся зародыш одного из его позднейших научных изысканий.
Отец, как я уже сказал, хотел посвятить Франца торговле, мать — духовному званию; но ни тот, ни другая не успели еще достигнуть соглашения по этому предмету; однажды приехал дядя и изъявил желание взять к себе на воспитание Франца. Родители согласились. Сначала он занимался с ним сам, затем определил его в Баденский университет и наконец в медицинскую школу в Страсбурге.
Франц, весьма трудолюбивый и способный, имел особую склонность к естественным наукам. Он получил ученую степень доктора и поселился в Вене, где вскоре приобрел репутацию превосходного врача. «Я продолжал делать те же наблюдения, — говорит он, — над моими товарищами в университете и медицинской академии, какие делал над учениками сельской школы, и находил выпуклые глаза у всех тех, которые обладают хорошею памятью. После долгого размышления, я пришел к такому заключению, что если обладание хорошею памятью обнаруживается во внешних признаках, то и по отношению к другим умственным способностям должно иметь место то же самое; я начал ряд наблюдений, которые и привели меня к открытию механизма психической деятельности».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Галль очень долго производил свои наблюдения, изучая в то же время медицину и продолжая свою медицинскую практику. Родившись в 1758 году, он только в 1798 году обнародовал первые основы своей науки, френологии, определяющей соотношения между душевными способностями и развитием известных частей мозга, отражающимся на выпуклостях черепа.
