Извлеченный из пакета портрет поверг государя в изумление: "Орлица Кавказа"! И снизу и на обороте — стихи… Так вот оно что! Вот они, крамольные песни… И на непонятном языке кавказцев, и в переводе на русский язык… Стало быть, зангезурские события не замкнулись в пределах уезда, эхом отозвались окрест!
Вооружившись гусиным пером, он вновь прошелся по письму, делая пометы на полях и подчеркивая отдельные места, затем принялся за приложенное к сему белобородовское послание, не отставляя пера.
"Орлица Кавказа!"
Государь, лицезрея образ воинственной "татарки", целящейся из ружья на скаку, в бурке, вздыбившейся полами-крыльями за спиной, оставил письмо, сплел пальцы, стиснул их до хруста, вскочил, прошелся, подошел к дверям и надсадным, вдруг охрипшим голосом кликнул флигель-адъютанта и велел вызвать статс-секретаря.
Вскоре тот предстал перед ним.
Никогда он не видел государя столь разгневанным!
Император закашлялся, перевел дух.
— Ты видел это? — он показал на кавказское донесение.
— Да, государь. Я положил его сверху, сообразно первостепенной важности.
— Зачем? Спешил меня обрадовать? Или ты питаешь особое расположение к этому дикому Кавказу?
— Государь, смею заметить, что то или иное мое отношение к кавказской стихии не умаляет моей неприязни к тамошнему населению.
— И чем вызвана сия неприязнь?
— Тем, что… они не чтут подобающим образом ваше божественное правление…
— Кто — они? Которые — они?
— Виноват, ваше величество, не уразумел вопроса.
— Да, тугодум ты, однако…
— Я слушаю, государь.
— Кого ты честишь — кавказских магометан ли, христиан ли?
— Всех в совокупности.
— Ну, в отношении первых — понятно. А христиан? — Государь извлек из кармана галифе отутюженный носовой платок, отер испарину на лице. Христиан-то зачем?
— Тамошние христиане неблагодарны, государь.
— То есть?
— Империя избавила их от посягательств и нашествий персиян, турок, приняла их под свою сень от славянской широкой души, а они…
— Ну-ну… Похоже, что ты умеешь шевелить мозгами… Я-то уж подумал, что ты положительно ничего не смыслишь, плешивый черт. Вот, читай! — Государь протянул ему письмо наместника.
— Покорнейше благодарю.
— Читай!
Хриплый государев окрик заставил старика торопливо нацепить очки и взяться за чтение. Царь иронически наблюдал за ним. Затем ткнул его в бок:
— И это! — он предложил письмо уездного начальника и добавил: — Теперь полюбуйся на сей портрет!
— Я самым внимательным образом…
— На портрет погляди!
— Я, право, ошарашен… возмущен… неблагодарностью этих кавказских иноверцев, пятнающих нашу веру…
— На это гляди, говорят тебе! — Государь ткнул ему в нос портрет. — Прочти подпись.
— "Орлица Кавказа". И эти вирши…
Статс-секретарь пробежал глазами строки, воспевающие Гачаг Хаджар, и по мере чтения глаза его таращились все больше и больше.
— Понятно…
— Что же надо предпринять, по-твоему?
— "Орлице" крылья обломать!
— А как быть с песнями этими?
— Рты заткнуть поющим, государь.
— Самое опасное — в них, в песнях.
Царь тяжелыми шагами прошелся по кабинету, взял письмо и портрет и швырнул на стол. Затем сгреб всю остальную почту и, нераспечатанную, всучил съежившемуся статс-секретарю.
Глава пятьдесят восьмая
Несколько дней кряду Дато-Сандро вынуждал сыщиков тащиться за собой по горам, по долам, по глухим закоулкам, окраинам, и только за полночь, когда он возвращался к себе, в старый дом в нагорной части Тифлиса, преследователи, потоптавшись за углом, убирались восвояси. Они, конечно, не могли не понять, что Дато, этот тертый калач, давно уже заметил слежку, разве что прикидывается незамечающим. Бывало, Дато уходил далеко за город, плутал от зари до зари, у сыщиков уже под ложечкой сосет, и ноги подкашиваются, а Дато, знай себе, дует, подойдет к дому крестьянскому, в сторожке лесника, подкрепится — хлебом, молоком или чем бог послал — и дальше… А шпикам и перекусить нечем и некогда — зазеваешься — проворонишь.
От бесконечных метаний, лазания по лесу, по скалам и кручам вид у сыщиков, глядишь, плачевный, одежда изодрана, котелки в пыли, модные брючки сплошь унизаны прицепившимся репейником, колючками, руки в ссадинах.
Сандро же продолжал без устали рыскать по непонятным, одному ему ведомым путям-дорогам.
Но Сандро не довольствовался одним лишь злорадным и мстительным чувством, изматывая своих "конвоиров". Он жил заветной, всепоглощающей думой — найти автора "Орлицы". Увидеть его собственными глазами. Кто он, невидимый живописец?
Молод ли, стар?
А может быть, это… женщина… Если это так, то непременно она должна быть красивой, стройной, обворожительной.
Почему именно красивой? — Дато и сам не знал. И еще он предполагал, что неизвестная художница — будь это женщина, — не из простонародья, где бедной крестьянке выучиться? — это, наверное, княжна какая-нибудь, которая училась где-нибудь в России. А если знатного рода — выходит, она отреклась от своей сословной гордыни?
Может статься, у портрета — не один автор. Ведь вот же Наби и Хаджар плечом к плечу в бой поднялись, против царя пошли. Мало ли их, бунтарей…
Дато перебирал все мыслимое и немыслимое, обходил все уголки, где мог бы напасть на след. Вдруг у него возникло предположение: а если это и вовсе не грузин нарисовал!
Но очень ему хотелось, чтобы это был грузин. А если — грузинка, которая виделась бы сестрой и соратницей по духу с легендарной героиней? Чем черт не шутит! Вот было бы диво! Может, это какая-нибудь мечтательная княжна, барышня из обедневшего знатного рода?
Обедневшего — потому, что богатые катаются, как сыр в масле, живут в праздности и увеселениях, им некогда витать в облаках, искать журавля в небе, им синицу в руки подавай.
Да, попортил Наби кровь этим толстобрюхим, батраков против господ ополчил!
Дато, вершивший суд в себе самом, над самим собой, устремился на зыбкий свет замаячившей впереди надежды, на свет своей мечты. Как же эта "княжна из обедневшего рода" могла решиться на такое? Что это — просто бездумная прихоть, романтические грезы? Или сознательный шаг, вызов, гимн гордому Кавказу, который взбудоражил власти? Нет, что ни говори, все-таки тут чувствуется твердая мужская рука, дерзание искусного мастера.
Не женское это дело… — И тут же Дато возражал себе: "- А почему, собственно говоря, не женское? Разве мало на земле моей доблестных дочерей! О, как бы мне хотелось, чтобы это была Она — чистая, прелестная!"
Дато продолжал поиски, заглядывал в духаны, прислушивался к разговорам служителей муз, но прямо спрашивать не решался, — можно ведь вспугнуть, насторожить, да и кто ему назовет адрес, если это порядочный человек…
Она или Он — в сущности, это не имело никакого значения, главное-найти, доискаться, докопаться…
А тем временем, "тени" неотступно следовали за ним, подойти — не подходят, и отстать — не отстают. Здорово же он измотал их, так их раз этак, пусть карабкаются, крадутся, твари! Хорошо же он поиздевался над ними, всласть доконал их! Пусть ползают, хоть на четвереньках, пресмыкаются, гады ползучие!
Стелитесь, изгибайтесь, а он, Дато, плюет на вас. Уж он отыграется на вас за все свои терзания.
Порой, резко оглянувшись, он замечал ускользнувшую за угол, за дерево фигуру, и его так и подмывало подбежать, схватить бывшего коллегу за грудки и встряхнуть как следует: чего ты стараешься, ублюдок, чего выслуживаешься, холоп! Пока живой — очухайся, опомнись, стань человеком! Что вы все лижете подметки его превосходительству? Хлеб вам боком выйдет, добытый подлостью! Пощадите детей своих! Идите трудитесь, как люди! Стройте! Пашите! Сейте! Тюки тащите! Сады сажайте! Я — ушел от вас! Я бросил это грязное ремесло! Я выпрямился, в полный рост выпрямился, с поднятой головой иду. Вы еще узнаете Дато! Еще услышите! Мое место-там, в горах, там, где орлы реют, где Казбек седой, где дух и память моя…
А вы? И день, и ночь ползать, пресмыкаться, скользить, как гадюки, ящерицы?..
И спать — не спите… Как бы меня не проморгать, думаете. Как бы не удрал этот ваш Сандро! Черта с два — ваш! Уже проморгали! Проворонили. Нет вашего Сандро. Сбежал, пропал, сгинул Сандро. Дато его задушил в себе! Но, в каждом из вас — по одному маленькому жалкому Сандро, который трясется перед мундирами и эполетами! Заячьи душонки! На кого вы похожи! Как головешки обуглившиеся, чурбаны иссохшие… Я не боюсь… — Дато гордо вскидывал голову, как бы прислушиваясь к своим мыслям. — Не боюсь, потому что убил страх в себе. Вычеркнул себя из списка тайных агентов главноуправляющего. Пусть еще имя мое там числится, в бумажках этих, но душу-то не запишешь. Сердце мое не запишешь. Никто не знает, никто из охранки, кого и зачем ищу? Или, думаете, ищу, чтобы подвести под пулю человека, которому вы и в подметки не годитесь? Кто "Орлицу" написал? Вынь да положь… Как бы не так! Я ищу затем, чтобы предупредить, вашу желанную добычу, спасти вашу жертву, пусть даже ценой собственной жизни но спасти. Дато знает, что ему делать. Дато — и больше никто. А я-то думал, глупец, деньги не пахнут… Каково мне было бы смотреть в глаза осиротевших детей, овдовевших женщин… В глаза людей, чьих братьев и сыновей я выдал бы в руки императорских душегубов. Нет, лучше уж смерть! Если придется под пулю пойти, — встретить с поднятой головой свой последний час! А не ходить, поджав хвост, с бегающими глазами, не поворачиваться спиной к врагу. Лицом к лицу… Тот человек, которого я спасу от всяких сволочей, узнает, каков Дато. А погибну — не оставит детей моих без призрения. И скажет детям моим: ваш отец Дато был и умер человеком. Не слушайте, что говорят злые языки, он никого не продавал, хоть и числился одно время в тайных доносчиках, оступился, с кем не бывает, но смыл с себя пятно, пришел к людям, на сторону нашу, понятно? И вы, скажут детям моим, будьте, как отец ваш Дато, любите правду, честь берегите, не ходите на задних лапах перед самодурами, не гните шею перед господами!..
