Да, принесла тогда нелегкая этого генерала охранки!..
Глава шестьдесят первая
Государь вернулся к мыслям о портрете "Орлицы Кавказа". Она оставалась для царя загадкой.
Кто же эта женщина, способная постоять за себя, даже в столь безнадежном, обреченном положении, среди мундиров и штыков?..
Да уж, эта непокорная "дикая кошка" не чета покладистой светской ветренице… С ней… должно быть, шутки плохи. Государь не знал об участи Кичик-хана, жившего по ту сторону Аракса, который поплатился головой за посягательство на честь воинственной "татарки"… Будь она покладистей — могла бы давно уговорить Наби прийти с повинной или даже подыскать себе более подходящую "партию".
Но тогда Хаджар не была бы Хаджар.
"Как же быть с этой разбойницей? — размышлял государь. — Как сломить ее волю?"
Затоптать ее в грязь, опозорить на весь мир? Взять ее силой? Это ли не худшая кара для нее и всех ее сородичей? Уничтожить ее — если не физически, то нравственно! Тогда неповадно будет ей петь дифирамбы! То-то будет пощечина!
Развенчать, ославить эту "туземную амазонку"! Тогда ей одно останется умереть! Тогда и Гачаг Наби станет на колени… Всему Кавказу урок впрок пойдет… И магометанским бунтарям, и христианским еретикам…"
Самодержец упивался мстительными грезами, не сводя ненавидящего взора с портрета летящей на коне воительницы. И вдруг ему почудилось, что Хаджар повернула лицо к нему и их взгляды скрестились… От этого наваждения государя передернуло… Он стряхнул головой, откинулся на спинку кресла, пытаясь отогнать навязчивую иллюзию…
Самодержец позвонил, вызвал статс-секретаря.
— Слушаю вас, государь.
— Вели приехать сюда министрам…
— Каким, государь?
— Внутренних дел, иностранных, военному и начальнику третьего отделения…
— Еще кого изволите вызвать?
— Довольно и их.
— Врозь примете или…
— Неважно…
— Должно быть, дело чрезвычайно важное? — осторожно полюбопытствовал статс-секретарь, уловив в царской иронии недоброе предзнаменование.
— Да уж, взбучку задам. Так и скажи. Шкуру спущу! Понятно?!
— Так точно, государь.
Очень, очень государь гневался. До чрезвычайности.
Глава шестьдесят вторая
Человека очеловечивает, возвышает и утверждает в жизни его духовная чистота, его нравственная сила, его благородная вера. Эта сила и вера помогают ему с честью и достоинством пройти через все испытания. Так вели себя борцы против самодержавия в мрачных казематах, в сибирской каторжной глуши…
Те, кто строил свое благополучие на несчастьях других, кто за тридцать царских сребреников продавал и предавал, погрязли в болоте нравственного убожества, теряя свой человеческий облик.
Дато выбрал иной путь.
И этот путь вел его к одной из землянок на берегу Куры, затерявшейся в густых зарослях.
Но сперва надо было избавиться от "хвоста". Нельзя было петлять, кружить до бесконечности.
Он дождался наступления сумерек, и описал ложный крюк, уведя шпионов далеко от этого места, затем, при полной темноте, круто изменив направление, неслышный и невидимый, берегом подкрался к ничем не примечательной, казавшейся заброшенной и необитаемой землянке. Но Дато знал то, чего не могли знать его преследователи, бывшие сослуживцы.
Конечно, сыщиков не так-то просто провести, рано или поздно они снова нападут на след и обнаружат Дато. Надо спешить. Надо дать понять тем, кто в землянке, что пришел "свой", убедить их в этом.
Недаром говорят: "Земля слухом полнится".
Дато удалось прослышать о подполье, откуда начался путь "Орлицы Кавказа". Но он еще не знал смельчаков, которые нарисовали портрет и распространяли его в фотокопиях, он не знал Гоги и Тамары, исключенных из Петербургской академии художеств за участие в студенческих волнениях, не знал об их общей вере и романтической любви… Дато не знал, что именно они — могучий, плечистый Гоги и хрупкая красавица Тамара — посвятили себя высокой и опасной миссии, и Гачаг Хаджар стала их кумиром и источником вдохновения, а из их восторженно написанных эскизов сложился будущий портрет…
— Это необыкновенная женщина, Тамара! — говорил Гоги любимой.
— Да, милый, да. Это живая легенда…
Они показали портрет единомышленникам, в узком кругу, и все в один голос одобрили их работу. Тогда и возникла мысль о фотографических копиях…
Пусть эти "мундиры голубые" бесятся…
Гоги и Тамара с петербургских времен осознали, какую игру ведет самовластье, отменившее крепостничество в шестидесятых годах, чтобы продлить свой век…
Они видели растущую волну народного гнева против твердокаменного самодержца и его верноподданных сатрапов. Они видели боевое сплочение смелых и отважных людей, знали о тех, кто томился в мрачных казематах Петропавловской крепости…
Закат уходящего века предвещал царю революцию, которую не могли остановить ни казни, ни гонения.
И надо было бить в набат, будить забитых и униженных, встать на вооруженную борьбу… Пусть еще иные наивно уповали на террористические бомбы, пусть движение гачагов было "безумством храбрых", но закипала широкая волна народного гнева, зрела решимость сокрушить "тюрьму народов"! Слезами горю не поможешь. Надо бороться!
Глава шестьдесят третья
Дато подошел к землянке, и на крыше, покрытой сухой травой, разглядел подобие люка. Он тихонько свистнул. Снизу откликнулся мужской голос. Он поднял крышку и, увидев лестницу-стремянку, приставленную к проему, ступил на нее. Шаг, другой… И он увидел перед собой две фигуры — плечистую, высокую и хрупкую, тонкую…
— Кто ты? — спросил плечистый.
— Я… "свой"… — выдавил из себя Дато. Плечистый выступил вперед, всмотрелся ему в лицо.
— А… да это же Дато! Какими судьбами? — в тоне сквозила насмешка. — За что мы удостоились такой чести? Говори, шпик!..
— Я не за тем. Я пришел к вам, чтобы выразить свое восхищение…
— Мы, наверное, окружены! — плечистый повернулся к стоявшей рядом молодой женщине. И снова — к Дато:
— Сколько тебе заплатили?
Дато закусил губу.
— Я пришел помочь вам!
— Врешь!
— Выслушайте меня, прошу вас…
— Видали мы таких доброхотов…
— Можете убить меня. Но я говорю правду. Я знаю, что вы — за "Орлицу".
— "Орлица"? Какая еще "Орлица"? Ты что, выпил?
— Нет… Но я знаю… Вы — за Гачаг Хаджар.
— Ты ошибся дверью. Она далеко. В тюрьме.
— Знаю. Вам надо уходить…
— Чтоб нас сцапали твои шпики? — не выдержала Тамара.
— Я не уйду. Я прикрою отход.
Гоги выхватил из-за пояса пистолет.
— Зачем пришел? Говори!
— Не будем ссориться, друг! — Дато достал свой пистолет и бросил под ноги Гоги. — Не будем стрелять…
Гоги все еще сверлил его недоверчивым взглядом.
— Ты нас не проведешь, лягавый! Дато сжался, как от удара.
— Я не лягавый… Я покончил с этим. Навсегда.
— Ого? И давно?
— Хотел — давно. А теперь — решился.
— И что — теперь?
— Теперь я — за вас. 'J.. — Чем докажешь?
— Кровью своей!..
— Зачем же привел этих гадов сюда?
— Я хотел — один… Но сам под слежкой… У вас, наверно, есть запасной выход…
— Пронюхал?
— Нет… Но я знаю вашу сметку и отвагу…
— Ну и куда же нам податься, сметливый земляк?
— К реке… в камыши, и вплавь…
— А ты?
— Я останусь. Отстреливаться буду.
— От своих сыщиков?..
— От врагов своих.
— Героем хочешь прослыть?
— Нет. Искупить вину.
— Никто не узнает о твоем геройстве.
— Пусть. Я не ради этого. Я умру спокойно.
— Тамара, может, нам это снится?
— Да, Гоги, похоже на сон.
— Сердце мое говорит: "Кто за "Орлицу"- тот человек. Кто прислуживает наместнику, царю — предатель".
— Да, странный ты шпион…
— Не называйте меня так…
— Как же величать тебя?
— Дато.
— Наш незваный гость, выходит, благодетель? — Гоги все еще смотрел недоверчиво.
Дато гордо выпрямился.
— Я буду счастлив помочь вам. Не мешкайте! К реке! — Гоги нерешительно переглянулся с Тамарой.
— У нас здесь кое-какие пожитки… — Гоги кивнул, показал на угол, где на полке лежали какие-то бумаги.
— Забирайте с собой.
— Нельзя. Вода погубит.
— Доверьтесь мне! Клянусь Христом богом…
— А у тебя есть бог? — усмехнулась Тамара.
— Совесть и честь — вот мой бог.
Гоги снова переглянулся с подругой.
— Ладно. Вот тебе моя рука.
— Вот — моя.
Три руки соединились вместе.
— Спешите, друзья.
— Постой… Что ж твои сыщики не сунулись сюда следом?
— Я их увел в сторону, а сам — сюда. Но они могут нагрянуть с минуты на минуту…
