Государь был беззащитен перед тайным, грызущим его душу черным червем сомнения, не оставляющего его даже в пору увеселений и утех.
И, как бы он ни опасался, что эта накипевшая досада, эта подспудная желчь вдруг ненароком выплеснется наружу, как ни призывал свою волю, хладнокровие и самообладание: чтобы глухие, затаенные прихоти настроения не влияли на его державные заботы и решения, они так или иначе давали о себе знать.
Тайная досада, личные неприятности подливали масла в огонь, приводивший к страшным вспышкам гнева, искажая трезвую соразмерность его нареканий и наказаний, укор мог обернуться опалой, недовольство — разжалованием, возмущение — Сибирью.
Высокопоставленные чины боялись этого грозного преображения властителя, который в такие минуты отнюдь не был похож на учтивого, благовоспитанного монарха, галантного кавалера на балах. Улыбка на его устах, лукавые подтрунивания оказывались иллюзией доступности — истинный облик проступал в грозных вспышках гнева, лицо его делалось желчным, в глазах полыхал холодный огонь, — и эта буря внушала окружающим благоговейный трепет, и он, громовержец, упивался этим жестоким самообожествлением.
И теперь он нетерпеливо ждал обреченных на высочайший гнев. Он сознательно настраивал себя против них, перевоплощаясь из качеств простого смертного, способного на земные человеческие чувства, в абсолютного и всесильного монарха. Человечность, доброта не только не могли упрочить трон, напротив, могли бы расшатать и поколебать его.
Августейший гнев должен был висеть, как дамоклов меч, надо всеми министрами, генералами, чиновниками, "чернью"- надо всей империей! Только наивные простаки, не знавшие подноготную благолепия двора и трона, могли бы уповать на "царя-батюшку", "всемилостивейшего государя". А под этим благолепием — кровь. Под бравой улыбкой — кровь. Гром и небесные молнии, бури, стихии, потопы, — воля божья, казни, пытки, ссылки, каторга, "громы" земные, кровопролитие, — воля царя-батюшки.
Все сущее в империи зависит от верховной воли и повеления государя. Как же иначе возможно было бы абсолютное самовластье — без властителя, повергающего в трепет подданных, леденящего их кровь, заставляющего цепенеть от страха?..
Быть может, крестьянская дочь Хаджар не представляла как должно, сколь могуществен, сколь грозен властитель, на чьи устои она посягает? Быть может, знай "Орлица" всю безнадежность и обреченность такого противоборства, дрогнуло бы и ее бесстрашное сердце? Нет! Пусть бы и знала-ведала всю неумолимую жестокость самодержца, — она бы не убоялась, не отступилась, все равно восстала бы против грозного идола!
Хаджар не страшилась. Страшились их сиятельства, их величества, степенства, их благородия, огражденные охраной, штыками, дрожмя дрожали денно и нощно. Страшились потерять чины и посты. Хаджар была в оковах. Ей нечего было терять.
…Итак, государь ждал приезда министров, расхаживая по залу. Вот он снова остановился, уставясь на портрет "Орлицы", пытаясь постичь странную загадку ее легендарной славы. Стальные глаза источали холодную ярость. "Орлица", запечатленная кистью, не замечала его давящего взора, охваченная гордым и неистовым упоением боя. Царь же мрачнел все больше.
Он подступил к дверям в смежные комнаты, прислушался. Не пришли: тихо.
А может, это статс-секретарь выболтал визитерам, что вызов — не к добру, потому и сидят, как в рот воды набрали. Более того, старый болтун мог сказать еще и о депешах и рапортах, полученных недавно и вызвавших чрезвычайное неудовольствие царя: то-то и у министров теперь поджилки трясутся! Да и по одному виду статс-секретаря догадаться можно, по плешивой трясущейся башке, со вздувшимися жилами, и по вспучившимся глазам!
Ужо вам! Трясутся, небось.
Как обреченные агнцы, которых вот-вот растерзают в клочья.
Особенно волновался генерал из сыскного отделения, уже давно замечавший на себе колючие, косые взгляды царя и ломавший голову о возможных причинах немилости, в ряду которых он и не подозревал своего злополучного появления на том, памятном государю балу…
Министр иностранных дел, тем временем, еще приводил себя в надлежащий вид, повязывая галстук перед большим зеркалом.
Глава шестьдесят пятая
Министру иностранных дел удалось узнать у статс-секретаря о составе приглашенных к государю. Как ни уклонялся тот от ответа, а все же вынужден был сообщить.
И теперь министр размышлял, как может обстоять дело. Надо было прийти на прием во всеоружии, предугадать возможные нарекания и быть готовым ответить на них. В сравнении с остальными коллегами на его долю выпадало меньше "синяков и шишек". Если же нынче грозит головомойка, то, надо, по крайней мере, суметь смягчить удар. Оплошаешь, начнешь заикаться перед государем, — пиши пропало!
Тогда замаячит впереди опала. Бремя, взваленное на плечи министра иностранных дел — немалое, ведь он выражал и исполнял высочайшую волю, вел дипломатические дуэли с матерыми и прожженными политиканами Запада и Востока. От него зависел во многом успех многих миссий, договоров, демаршей, предварявших, сопутствовавших или заключавших военные кампании и конфликты.
Личное поведение, красноречие, доказательность, изворотливость и гибкость играли большую роль.
И если миссия заканчивалась удачно — государь осыпал его милостями.
Но горе ему, если возвращался ни с чем, не добившись желаемого результата, с повинной головой. Тогда — лучше и не показываться на глаза государю. Но министр его императорского величества поднаторел в дипломатической игре, умел ловко балансировать на политическом канате и, слава богу, пока что ни разу не сорвался с головокружительной высоты своего положения. Государь знал это и ценил. Министр умел угадывать и его настроение, умел, в случае дурного расположения духа, молча проглотить горькую пилюлю, увернуться от сокрушительного удара, — и государь пока не мог предъявить ему сколько-нибудь серьезных претензий. Министр умел обставить дела так, что, как говорится, комар носа не подточит. Он был усердным и сметливым, помнил знаменитые талейрановы уроки, вооружился знанием всевозможных политических хитростей и манипуляций, усвоил наставления и заветы матерых политиканов. Какие могли быть претензии у государя к своему министру, усердно выуживавшему через иностранные миссии, через соглядатаев в дипломатических фраках сведения о тайных намерениях враждебных и соперничающих держав?
Численность иностранных войск, их оснащенность, пороки и достоинства, слабость и сила тех или иных правителей, военачальников, интриги, вбивание политических клиньев в стане врага, — без этих "иностранных дел" государь обойтись не мог.
Таким образом, вышеозначенный министр, в отличие от других, пользовался особым расположением и, при случае, мог благополучно увильнуть от грозной десницы. Сей министр, обосновывая те или иные действия, не забывал ссылаться на высочайшее повеление, говорил формулами и предписаниями, высказанными однажды его императорским величеством.
Придирчиво оглядывая себя в зеркало, найдя галстук не очень удачным, министр сменил его, продолжая размышлять о предстоящей аудиенции и намереваясь произвести возможно более благоприятное впечатление.
Он хотел бы привлечь главное внимание государя. Как бы тот ни распалялся, распекая других, обычно, обращаясь к министру иностранных дел, смягчался, государь по реакции последнего как бы соразмерял свой тон и обращение.
В случае, если император разгневается, он, министр иностранных дел, не станет "поджимать хвост", ежиться, морщиться, точно после крепкой чарки, как это делают иные.
Наконец, приведя себя в надлежащий вид, сдув пылинку с фрака, поправив галстук, министр вышел во двор и сел в карету, которая, прогромыхав по гулким петербургским улицам, вскоре въехала под арку Зимнего дворца.
Увидев в приемных покоях министров и начальника сыскного управления, он мысленно соотнес свои шансы с их шансами на благополучную развязку и, вместе с тем, пытался угадать мысль, побудившую государя вызвать их всех разом. Конечно, эта совместная аудиенция говорила о какой-то общей тревоге, которая грозила бурей. И надо было приложить немало терпения и умения, чтобы выдержать эту бурю и уйти отсюда целым-невредимым.
Статс-секретарь при виде запоздавшего министра сокрушенно покачал головой.
Два других министра встретили новоприбывшего холодно-учтивыми взглядами. Министр иностранных дел ответил предельно любезной заученной улыбкой, изъявляя полнейшее расположение. Он позволил себе даже лукаво-фамильярно подмигнуть генералу сыскного отделения, который, однако, никак не реагировал на этот знак: похоже, что у него на сердце кошки скребли. Он ждал, оцепенев от недоброго предчувствия.
