— Ничего. Плетет ерунду какую-то.
— Садись, брат! Женщина, рюмку старшему сыну!
— Нет, я сегодня — пас…
— Напрасно! Алкоголь — важнейший элемент земной цивилизации. Ты хоть знаешь, что организм сам вырабатывает алкоголь? Сам себе наливает, а?
— Слышал…
— Раньше вырабатывал много — и люди, понимаешь, ходили всегда под мухой. Представляешь? В мифологическом бессознательном это время называется золотым веком или раем. Потом началось оледенение, злаки и фрукты увяли, человек перешел с растительной пищи на мясную: мамонты и все такое прочее.
Организм стал вырабатывать алкоголя значительно меньше. Жить стало хуже и грустнее — и люди сочинили сказку про изгнание из рая. Следишь за ходом мысли? Der langen Rede kurzer Sinn [Речь продолжительная, а вывод краток — Короче говоря (нем.)]: с тех пор приходится постоянно добавлять!
В подтверждение этого катастрофического обстоятельства Федька налил себе рюмочку, лихо опрокинул, поцеловал донышко и закусил перламутровым кусочком селедки.
— Вот! — всхлипнула мать и посмотрела на старшего сына так, словно он стал свидетелем чудовищного, ломающего божеские и человеческие законы происшествия. — Во-от!
— Что — вот? — разозлился Свирельников, которому в этот момент самому вдруг страшно захотелось выпить.
— Вот, говорю… — примирительно объяснила Зинаида Степановна. — Ведь умирать послезавтра будет!
— Буду! — кивнул Федька. — Но попытаемся взглянуть на проблему шире, как говорится, sub specie aetemitatis [С точки зрения вечности (лат.)] Если бы алкоголь приносил человечеству вред, то коллективный опыт давно бы его отторг. А ведь не отторг? Не отторг же! Почему? А потому что, являясь злом для отдельных индивидов, алкоголь — благо для человечества в целом, ибо служит естественным средостением между идеалом и гнусной реальностью…
— Господи, с ума сошел! — запричитала мать.
«А ведь правильно!» — невольно подумал Михаил Дмитриевич, но вслух сказал:
— Ты в зеркало на себя давно смотрел, индивид?
— Стоп! Только никакой антиалкогольной пропаганды! Zwei Seelen wohnen, ach! In meiner Brust… [В груди моей живут, увы, две души (нем.)] На пятый день я сам себе говорю такое, что, если записать и выпустить под названием «Ни капли!», можно хорошо заработать. Но мать не понимает. Ты поймешь!
— Что я должен понять?
— К чему движется цивилизация!
— К чему?
— К новой религии! К новому культу…
— На бутылку молиться станут! — сквозь слезы съехидничала Зинаида Степановна.
— Молчи, женщина! — цыкнул Федька и вдохновенно продолжил, глядя на брата горящими глазами: — Ты думаешь, новый культ — это какой-нибудь вшивый экуменизм или дурацкий сайентизм? Нет! Понимаешь, это будет культ Кнопки. Великой Кнопки. Великой и Сакральной Кнопки! На площадях воздвигнут огромные кумиры Великой Кнопки! Построят храмы Великой Кнопки…
— Почему кнопки? — удивился Свирельников, ошарашенный такой неожиданной переменой темы разговора.
— Почему? — Федька схватил телевизионный пульт и нажал.
На экране возникли усатый мордастый шоумен и три озадаченных скобаря, мучительно соображающих, кто именно открыл Америку — Колумб, Магеллан или Америго Веспуччи… «Думайте! Думайте!» — призывал шоумен и при этом подмигивал телезрителям: мол, мы-то с вами знаем, что эти дебилы ни до чего хорошего никогда не додумаются. «Колумб?» — жалобно полуспросил-полуответил один из скобарей, глядя на телевизионного кривляку, как на Спасителя.
Федька нажал кнопку, гася экран, и задумчиво поинтересовался:
— Ты заметил, что большинство ведущих на телевидении теперь евреи, особенно в ток-шоу?
— Нет. Мне телевизор смотреть некогда.
— А я заме-е-етил!
— Ну и что? — пожал плечами Свирельников.
— Как «ну и что»? Ты русский или не русский? — возмутился младший брат.
Но тут задребезжал «золотой» мобильник. Это была Нонна.
— Михаил Дмитриевич, звонил Порховко из «Столичного колокола», — деловитой скороговоркой доложила она, — и сказал, что вам лучше бы к ним приехать, и как можно быстрее.
— А зачем?
— Он не объяснил, но два раза повторил, что это в ваших интересах…
— Хорошо, спасибо!
— Вы сегодня еще появитесь? — уже не по-рабочему, а с женским смущением спросила секретарша.
— Появлюсь.
Свирельников захлопнул крышечку, спрятал телефон и спросил брата:
— Ну и почему?
— Что — евреи?
— Нет, Великая Кнопка?
— А почему евреи, тебе не интересно?
— Не очень…
— Зря! Ты читал Дугласа Рида?
— Нет.
— А Лурье?
— Нет…
— Ты не читал «Антисемитизм в Древнем мире»? — искренне изумился он. — Прочти! Я тебе дам.
— Не хочется.
— Напрасно, брат! Der Wunsch ist des Gedankens Vater [Желание — отец мысли (нем.)]!
— Я тебе дам «фатер-матер»! Что ты к брату привязался! — возмутилась мать. — Евреи виноваты, что ты пьянствуешь? Евреи?! — потом повернулась к старшему сыну. — Тонька-то как?
— Молчи, женщина! Я не пьянствую, я справляю поминки по великой советской цивилизации. Тризну.
— Щас как тресну тебя! Тризну… — осерчала Зинаида Степановна.
— А ты знаешь, брат, почему скопытился социализм? Я только сейчас понял.
— Догадываюсь.
— Нет, не догадываешься. Его специально умертвили, чтобы разобраться в том, что в нем было не так. Знаешь, как покойников вскрывают и смотрят. Патанатом — лучший диагност!.. Разберутся и, когда снова будут социализм строить, ошибок уже не повторят. Понимаешь?
— Не очень. Так почему все-таки — «кнопка»?
— Вот ты сейчас что сделал? — вопросом на вопрос ответил Федька.
— По телефону поговорил.
— А перед этим?
— Что — перед этим?
— А перед этим ты нажал кнопочку. Так?
— Да, так.
— И так везде. Дети сейчас что делают? Кнопки на компьютере нажимают. Больше ничего не умеют. Взрослые то же самое делают. Мать, ты как теперь стираешь?
— Как надо — так и стираю! — огрызнулась Зинаида Степановна и благодарно повернулась к старшему сыну. — Спасибо, сынок, машина хорошая! Никаких забот…
— Нет, ты скажи! — настаивал Федька. — Белье с порошком загрузила, воду залила и что сделала?
— Что надо — то и сделала.
— Правильно! Кнопочку нажала! И все! И dolce far niente! [Сладкое безделье (ит.)] Понимаешь, Майкл, скоро человечество разделится на две части: огромную, главную, нажимающую кнопки, и очень небольшую, которая знает, что происходит, когда кнопка нажимается, и как ее отключить. И не надо ничего: ни классовой борьбы, ни идеологии, ни полиции, ни армии… Ничего! Отключи кнопки — человечество к тебе само приползет на коленях и будет умолять: «О, великий и всемогущий, верни нам счастье нажимать кнопки! Мы готовы на все!» Ты понял, брат?
Счастливый Федька налил себе рюмку, влюбленно поглядел на нее, выпил и сморщился от горького восторга.
— А ты чего приехал? Мать, что ли, нажаловалась? — спросил он, хрустя луком.
— Нет, зачем жаловаться? Я позвонила… Соскучилась… Попросила проведать!
— Смотри, женщина! — Федька по-следовательски нахмурился. — Я измену чую!
— Ладно. Проведал! — Свирельников встал и пошел к двери. В прихожей он тихо и зло спросил мать:
— Ну и что ты меня вызвала? Про кнопки слушать?
— Так ведь это он только сегодня такой. Послезавтра подыхать будет. И про Вальтера несколько раз говорил: поеду и убью.
— Ладно, положим в больницу.
— Теперь без согласия не кладут.
— Знаю. Что-нибудь придумаем… — Он достал кошелек и протянул матери несколько пятисотрублевых бумажек.
— Спасибо, сынок! — благодарно всхлипнула она, и Михаилу Дмитриевичу вдруг показалось, что и вызывали-то его не за брата бороться, а из-за денег.
— Что это вы шепчетесь? — За спиной появился Федька. Мать вздрогнула, побледнела и спрятала деньги под фартук.
— Что ж, я с сыном старшим не могу поговорить? — удивилась она неестественным голосом.
— Говори! Но сначала я спрошу. Майкл, а ты понял, кто этими кнопками владеть будет?
— Евреи, очевидно!
— Молодец, брат! В корень смотришь. Нет, не Народ Книги, а Народ Кнопки. Избранный! — Федька обнял его и обдал острым, свежим водочным духом; Свирельникова, еще не оправившегося после вчерашнего, замутило.
— Деньжат оставь, но так, чтобы она не видела! — шепнул Федька и громко объявил: — Я брата до лифта провожу.
— Я провожу до лифта, — засобиралась мать.
— Нет, я провожу! — вдруг истерично заорал Федька, исказившись судорогой, предвещавшей дальнейшие ужасы запоя.
Около лифта Михаил Дмитриевич сунул брату сотню, мать строго-настрого запрещала давать больше.
— Невысоко ценит предпринимательский класс национальную элиту! — ухмыльнулся тот, разглядывая купюру.
